Растин Сивер постоянно путает барозавра и брахиозавра — а если к ним прибавить ещё и диплодока, то вообще становится грустно, словно и вовсе не слушал всех нравоучений маленькой канадки, которая едва дотягивает ему до плеча.
Растин Сивер часто хмурится, отводит взгляд, а потом и вовсе скрывается из вида, словно увидел в толпе что-то куда более увлекательнее того самого Ти-Рекса, который нависает над ними — вспышка фотокамер ослепляет, и Тэдди то и дело хочется подойти ко всем туристам и сказать, что даже кости динозавра устали от такого внимания.
Растин Сивер ничуть не похож на Нормана — со взъерошенными светлыми волосами, вечно сутулый, плетется рядом с ней, сложив руки в карманы и часто вздыхает. Иногда бывает, что он загорается по непонятной ей причине, хохлится, ворчит и хочет сказать что-то эдакое, но тут же останавливает себя, натыкаясь на упрямый взгляд Тэдди.
Растин Сивер ничуть не похож ни на одного её знакомого, и он постоянно ждёт её в их любимом музее.

***
Привычку напяливать на себя худи, Теодора переманила у Растина, хотя она и не признавалась в этом даже самой себе. Странная штука — психика человека, не понять, когда и как что-то туда засядет и потом долгие годы будет отказываться вылезать оттуда. Вот и Тэдди уже не понять, почему такая простая вещь, как худи создает ощущение защищенности вот уже который год, даже если она никогда не принадлежала Сиверу, но у самой Саттон таких завалялось штук десять, если не больше.
Она почти не вспоминает, как будучи ребенком, всегда замерзала в Музее Естественной Истории — что поделаешь, там даже летом холодно, а Тэдди никогда не любила таскать с собой кучу ненужных вещей. Чего нельзя сказать о Расти, который покидал дом рано утром, и предпочитал не возвращаться до самого вечера, поэтому носил с собой худи и стоило маленькой Саттон съежиться от холода, или же ненароком чихнуть, как он снимал её с себя и бесцеремонно накидывал ей на плечи. Теодора хотела было возразить, но сил хватало лишь на то, чтобы пробубнить себе что-то невнятное под нос и переключить всё внимание Расти на что-нибудь другое.
Тэдди поправляет капюшон, втягивая голову в плечи. Несмотря на то, что время недетское, а многие жители штаба уже давно спят, ей не хочется столкнуться с кем-то из знакомых. Из-за того, что Клем не ночевала сегодня в штабе, Саттон и вовсе не хотелось сидеть в спальне, настолько всё там давило на неё. И после недолгих терзаний, Теодора всё же поняла, что не может заснуть и встала с кровати, натягивая на себя худи и побрела по коридорам. Она даже думала пойти к мальчикам, постучаться в их дверь, пожаловаться на то, что ей не спится. Сказать, что она бы не отказалась от горячего шоколада и силой вытащить одного из них на «ночную прогулку» по кухне, но в последний момент передумала. Что-то вот совсем не хотелось их будить. Конечно, можно было отправиться и к Растину, ввалившись в его спальню совершенно наглым образом, плюхнуться на его кровать и объявить, что «сегодня она будет спать тут», не обращая внимание на удивленного Кита, но…
Но их отношения с Сивером вновь напоминали Американские Горки, а сил с ним пререкаться у неё не было.
Впрочем, кого она обманывает? В последнее время она избегала Растина совсем по другой причине…
Конкретно этот тренировочный зал превратился в её личное убежище ещё в декабре, когда Теодоре надо было скрыться от назойливых взглядов всех «сочувствующих её утрате» людей. Каждый раз, когда она чувствовала, что холодные языки ярости начинают обжигать ей кожу, Саттон приходила именно сюда, почти в то же время, что и сейчас — сидела тут часами, пока Кевин, так удачно обнаружив её персональное убежище, не заявлялся, чтобы просто посидеть рядом и говорить о какой-то ерунде. Уилкинс имел привычку говорить о всяких глупостях, очень ловко обходя все те темы, которые иголками впивались в кожу Тэдди и не давали ей спокойно жить, за это она ему была благодарна.
Приоткрыв дверь и войдя внутрь, Саттон не сразу замечает чье-то присутствие в тренировочном зале, поэтому совершенно спокойно дотрагивается до выключателя — свет освещает комнату, и она видит перед собой того единственного человека, которого не хотела бы видеть сегодня…
А потом, стоит взгляду зацепиться за осколки зеркала, что блестят на полу, как сердце пропускает удар.
И снова.
И ещё один раз.
Тэдди кажется, что всего на секунду кровь в её жилах леденеет.
***
Слова Расти больно бьют её по самому сердцу — маленькой сердечко замирает, совсем не понимая, чего он этим добивается. Слова «убила», «терпеть не могла» и «урод» звучат как-то совсем странно — Тэдди совершенно не понимает, как они могут стоять в одном предложении с тем самым Растином, который почти каждый второй день ждёт её на этой самой скамейке. Она не понимает, почему он так смотрит на неё — словно и правда хочет, чтобы она развернулась и ушла. Она не понимает, почему, но очень хочет его обнять…
Теодора упрямо молчит пару секунд, сердечный ритм приходит в норму, а вот Расти всё ещё сидит обиженный на весь мир и явно ждёт, что она куда-то там уберется, только потому, что он сказал такие «громкие» и «страшные» слова. Вместо этого Саттон чуть нагибается вперед и подносит лицо очень близко к лицу Сивера, заглядывая ему прямо в глаза.
— Нос как нос, глаза как глаза, губы как губы, подбородок — самый обычный, - склоняет голову сначала в одну сторону, потом — в другую, — и уши тоже, - задумчиво продолжает она, — руки и ноги на месте, — уже чуть отстранившись от Растина, говорит Теодора и пожимает плечами, — никакой ты не урод, Расти, ты просто дурак, - решительным голосом заключает маленькая Тэдди и вздыхает, словно этот разговор и упрямый нрав Сивера успел её утомить.
— Ладно, вставай, если не хочешь домой, то будем тебя так лечить, - конечно она понимает, что рано или поздно Расти придется вернуться к бабушке, хочет он этого или нет, но пока и ей не хочется отпускать его, поэтому не дожидаясь его протеста, более того — категорически не собираясь принимать его отговорки, Саттон хватает его за руку и тянет его в сторону небольшого фургончика, в котором продают самые разные горячие напитки.
— Здравствуйте, мистер, а можно нам ооооочень горячий шоколад с молоком? –приподнявшись на цыпочки, Саттон улыбается во всё лицо, а потом начинает шарить в кармане, в поиске нескольких долларов. Она может и прекрасно знает, что в таких случаях лучше выпить чай с лимоном, но горячий шоколад ведь намного вкуснее, да и сладкое должно немного улучшить настроение Растина.
Тэдди Саттон пока ещё маленькая, но точно знает — во всём целом мире нет никого лучше Расти Сивера.
***
Первые пару секунд она стоит как вкопанная и даже перестает моргать, как ей кажется. Она слишком хорошо помнит тот день, когда он, будучи маленьким мальчишкой, сказал ей о том, что же случилось с его родителями — это потом она узнала детали, потом страх засел под кожей и она постоянно думала, что все они берут от своих родителей куда больше, чем им хотелось бы. Уже в Йеле Теодора посещала разные курсы по психологии, убеждала себя вновь и вновь, что Расти не имеет ничего общего ни со своей матерью, ни со своим отцом — он не станет убийцей, никогда им не станет.
Так почему же, стоило ей увидеть его в окружении этих проклятых осколков, как всего на мгновение она испугалась, что он собирался..?
— Что ты тут делаешь? – её тон отличается от его. Сивер даже улыбается, когда спрашивает её, не её ли рук это дело, а вот голос Тэдди совершенно другой — напряженный, натянутый как струна, которая вот-вот лопнет от давления.
Нервы неистово шалят — она это прекрасно понимает, когда её бросает то в жар, то в холод, но тем не менее Саттон быстро закрывает за собой дверь и подходит к Расти, останавливаясь лишь в полуметре от него. Единственное её желание — кинуться к этим осколкам и собрать их все до последнего, даже если она перебьет все руки в кровь, но Тэдди не двигается, осматриваясь по сторонам и даже окидывает взглядом самого Сивера, в поиске отсутствия чего-нибудь опасного у него на руках.
— Что тут произошло? – она чувствует, как колени подкашиваются, а ей уж очень хочется плакать, поэтому Саттон лишь отворачивается от Растина в поиске стула, мата, да чего угодно, лишь бы занять чем-то свои руки и скрыть от него своё лицо.

Тэдди стоит к нему спиной, не решаясь повернуться и встретиться с его глазами. Стоит как маленький растерянный ребенок, сложив руки в передний карман худи и не двигается, почти не дышит, рассматривая у себя под ногами осколки стекла, в которых искривляется её собственное отражение. Ей понадобится ещё пара минут, чтобы стереть из памяти эту чудовищную картину, ей понадобится пара мгновений, чтобы вернуть себе голос и, хотя бы немножко походить на ту самую Тэдди, которую знает — должен знать — Растин. Она обязана взять себя в руки, черт возьми.
Но до тех пор она стоит к нему спиной и не может перестать думать о том, что много лет тому назад его мать выстрелила себе в висок — отчаянная, одинокая, полностью раздавленная, она не могла даже думать о своём единственном сыне, которого оставляла совершенно одного во всём целом мире. И все эти годы Саттон постоянно твердила себе, что никогда, он бы никогда так не поступил, потому что были же в его жизни те люди, которых он бы не смог оставить, правда?
Ведь в этом мире и она была?
Тэдди вздыхает, наконец-то доставая руки из кармана и стягивает с себя капюшон. На голове полный беспорядок и непослушные пряди волос моментально лезут в глаза, но у неё нет сил даже убрать их с лица. Она не знала Алису Сивер, но всегда хотела верить в то, что Растин нисколько на неё не похож — ни на йоту, словно и этого могло хватить, чтобы в какой-то момент всё пошло наперекосяк и он забыл, точно так, как когда-то забыла она, что оставляет позади себя как минимум одного человека.
— И что ты тут расселся? — шмыгнув носом, выдает она совершенно детским тоном. Она понимает, что Расти уже давно взрослый и может сидеть куда ему вздумается, но конкретно сейчас ей необходимо хоть как-то выплеснуть на него всё своё недовольство, даже если у неё нет на это весомых причин, даже если Сивер вряд ли поймет, что за муха её укусила, ведь несмотря на странное враждебное отношение со стороны Тэдди, она всё же не вела себя как полная идиотка, которая придирается ко всему.
Саттон всё ещё стоит спиной, проводит рукавом по глазам и мыском ботинка отпихивает осколки как можно подальше от себя и от Расти. Должно быть со стороны это выглядит на удивление странно — Теодора расхаживает перед ним и словно очищает всю территорию, как будто в случае чего Сивер не может встать и достать одного из них. Она ещё и злится, что здесь нет земли и она не может зарыть весь этот мусор как можно глубже.
— Как же ты любишь болтать, — всё ещё ворчливым тоном выдает она и наконец-то поворачивается к нему, — и всё не о том, - она и сама не знает, что конкретно хочет этим сказать, скорее язвит о всех предыдущих случаях, когда Сивер то ли отказывался напрямую отвечать на её вопросы и искал любой повод поговорить о другом, то ли попросту прикидывался глухим и по-детски хмурился — и то и другое раздражало Тэдди одинаково.
Она смотрит на него несколько секунд — с ним всё в порядке, ну вроде в порядке, и ничего глупого он кажется не собирался сделать. Чудовищная картина, в которой Расти проводит осколком стекла по запястьям постепенно стирается, и Саттон остается лишь с облегчением вздохнуть.
Он в порядке. С ним всё в порядке, — повторяет как мантру.
— Ты не порезался? – бесцеремонно хватает его руку, разглядывая покрасневшие костяшки и выдыхает, стоит ей понять, что с ним и правда всё в порядке — и не через такое проходил, потерпит, — Как маленький, честное слово, - слегка хмурится, заглядывая в глаза Расти, а потом выпускает его руку из своей.
В любой другой день она бы развернулась и ушла, учитывая их странные отношения в последнее время. В любой другой день она бы сказала ему, что у неё куча дел, что у Кевина там завал и она вызвалась ему помочь, или что надо поговорить с Клем, которая в последнее время ходит очень хмурой… но не сегодня, не сейчас, не после всего этого.
Если ему вздумается, Сивер может хоть своего невыносимого двойника включить, который часто доводил её до белого каления, но она и с места не двинется — если понадобится, то прилипнет к нему жвачкой, пока не убедится, что нет никакой причины переживать за то, что нарисованное её воображением картина может стать явью.
Теодора оглядывается по сторонам в поиске того самого гимнастического мата, о котором говорил Растин и как только видит его, то шагает туда. По пути снова натыкается на небольшой осколок зеркала и с превеликим удовольствием отбрасывает его подальше в угол, после чего хватает мат и тащит в сторону Расти. Она почти что вплотную притягивает его к нему и садится рядом с ним, едва касаясь плечом его плеча.
— Я никуда не собираюсь. Смирись, - с привычным упрямством заключает она.

Она не может припомнить, когда они в последний раз сидели вот так — наверное где-то в том промежутке, когда большая часть ренегатов верила в то, что её старший брат больше никогда не вернется. Она не могла говорить — не хотела говорить, перебирая в голове самые разные слова, складывая их в неумелые фразы, стараясь не сорваться на крик и не выдать себя с потрохами — свой собственный страх, подступивший к горлу комок, который никак не желал исчезать, и мелкую дрожь в руках, что охватывала её, стоило ей ухватиться за зажигалку Нормана, что завалялась во внутреннем кармане куртки. Да, пожалуй, именно тогда они с Расти умудрялись обойтись без лишних ссор и разборок — сидели молча, прислушиваясь к любому шороху, который нарушал их спокойствие, а потом Сивер начинал шутить в своей манере, рассказывать какие-то небылицы, и она с удовольствием слушала его, жадно хваталась за каждое его слово и на мгновение правда забывала о том, что случилось – что могло случиться — чего она боялась больше всего.
Она не может припомнить, когда они в последний раз сидели вот так — ни точную дату, ни день недели, ни даже время.
С такого ракурса Растин похож на того светловолосого мальчишку, что встречал её у входа в музей с царапинами, ссадинами, разбитой губой или бровью, но с самым довольным выражением лица выдавал — «это всё ерунда, видела бы ты его». Тэдди всегда хмурилась, хватала его за руку и тащила в сторону, а потом с самым серьезным выражение лица изучала «нанесенный ущерб». Именно благодаря Расти в рюкзаке завалялась маленькая аптечка, которая оставалась там до самого выпускного — и пусть Сивер тогда уже был далеко, дрался по-настоящему, и раны у него были куда серьезнее, а чтоб вылечить их, он обращался в медпункт — она всё равно таскала её с собой.
Тэдди сидит притихшая, смотрит на его затылок… она всё детство искала в толпе этот самый затылок.
Саттон тихо вздыхает, прижимая колени поближе к груди и упирается в них носом на какие-то пару мгновений. Стоит признать, что последние два месяца не заладились — май и вовсе выдался каким-то особенно напряженным, а тут ещё и Растин решил поиграть с осколками разбитого зеркала — ну что за человек?
И всё равно, вот сидит он рядом, а Тэдди почему-то спокойно.
А потом он начинает говорить и говорить, тем самым заставляя её поднять голову — Сивер всё ещё сидит к ней спиной, она не может заглянуть ему в лицо, всё цепляется взглядом за его затылок, плечи, спину, но — не лицо. Теодора молчит, когда он не делает паузу после одного, двух предложений — это на него непохоже. Теодора молчит, когда он говорит про Кита — она знает его, она знает, что с ним случилась беда… вот и всё, что она знает. Теодора молчит, когда он припоминает Клем — сердце замирает на мгновение другую, потому что она слишком хорошо помнит, как Ходжинс привезли в штаб, помнит, как она напоминала призрака, и когда Спенс потянул её на себя, то Тэдди поняла, что всё это время до боли сжимала ладонь Клем своей, словно тем самым могла заставить её прийти в себя. Теодора молчит, когда он говорит про татуировку — могла бы пошутить, сказать, что пора завязывать с этим делом, если уж не может определиться с чем-то одним, но она этого не делает. Теодора молчит и намерена молчать до тех пор, пока до неё не доносится его вопрос…
«Я плохой человек, Тэдди?» …
Ей… хочется разрыдаться, даже если она не до конца понимает почему. Ей хочется просто взять и разрыдаться тут — сидя рядом с Растином, потому что ей кажется, что она этого не выдерживает — ни этой войны, ни того, что Норман каждый день гоняется за смертью — ни даже того, что она сама постоянно подставляется и уже не понимает ради чего именно; ни того, что они с Клем разругались в пух и прах после того случая, а потом вроде бы и склеили всё обратно, но она не до конца уверена в том, что та её простила — что она вообще сможет её простить, потому что Тэдди даже сейчас не совсем понимает, в чем именно провинилась. И она не выдерживает даже мысли о том, что Растин взаправду может считать себя плохим человеком, потому что…
Потому что она прекрасно помнит, как сама же ему сказала о том, что ненавидит его – что хотела бы ненавидеть, и даже если Сивер сейчас не припоминает тот день, Саттон не может отделаться от мысли, что и она виновата в том, что он так думает.
На самом деле, проще всего было бы разрыдаться. И правда, проще всего было бы разры…
Тэдди поддается вперед, не в силах рационально проанализировать своё действие — честное слово, это ей так надоело — обхватывает руками его торс, сцепив ладони в замок, и прижимается щекой к его спине. Раньше было как-то проще, когда они были детьми, что почти каждый день встречались на одном и том же месте, а не ругались из-за того, что он подозревает её старшего брата. Раньше было как-то проще и обнимать его, и хватать за руку, и даже ругать его… впрочем, не то чтоб с последним у неё были какие-то особые проблемы сейчас, но, всё же. Раньше всё было как-то проще…
— Ты просто человек, Расти, — она всё ещё не собирается выпускать его, прислушиваясь к его сердцебиению и облегченно вздыхает, осознавая, что его сердце отбивает привычный ритм – он живой, он и правда живой, и если что-то и могло случиться, то она уже здесь и не позволит этому произойти, - ты просто человека, как и я, как и Клем, как и Кит, как и все мы. Ты не виноват в том, что началась эта война. Ты не виноват в том, что мы все в ней повязаны, и ты не виноват, что некоторые из них… нас не могут постоять за себя как ты. Ты не виноват в том, что не можешь быть везде и со всеми, не можешь сделать так, чтобы защитить каждого из них, ты не… - Тэдди смолкает на секунду, — я так рада… я рада, что ты так думаешь. Что ты хотя бы думаешь так, потому что ты… — ей необходимо поглубже вдохнуть воздух, чтобы справиться с собственным голосом, — Расти, я знаю тебя, - всю жизнь тебя знаю, – и для меня ты никогда не сможешь быть плохим человеком, – особенно за эти мысли.

Молчание тянется вечность, даже если продолжается всего несколько секунд — её собственные слова тают на кончике языка, не оставляя места для каких-то внятных, более уместных слов — Саттон всё кажется, что изъясняется она сейчас как ребенок. Но ей всё равно, потому что Тэдди чувствует сердцебиение Растина, его теплоту, как он спокойно и умеренно дышит под её кожей и этого достаточно — ей достаточно.
Когда он внезапно вздрагивает, то и она вздрагивает вслед за ним — вроде бы беспричинный страх охватывает её, так как в глубине души она боится, что сделала что-то не так — не понимает, не может понять, что именно могла сделать неправильно, но в последнее время Теодора только и делает, что допускает ошибки. Именно поэтому она не противится ему, полностью повинуясь каждому движению Растина, да чувствует, что руки обмякли под его порывом высвободиться от её объятий, поэтому Саттон чуть отодвигается от него, больше не упираясь щекой ему в спину. И лишь спустя пару мгновений ощущает его прикосновение — он всё ещё держит её за запястье, да так, словно боится, что если чуть ослабит хватку, то она просто встанет и уйдет.
Она бы хотела сказать ему о том, что даже если он сейчас начнет орать на неё, то это вряд ли заставит Тэдди сдвинуться с места.
— Даже представить себе не можешь, что я делал…
Где-то на задворках сознания всплывают отголоски прошлого — человек, чье имя ей так и не довелось узнать, совсем не был похож на Сивера — слишком смуглый, с кучерявыми черными волосами и разбитым взглядом. Она помнит, что смотрела на него — точнее, смотрела на глубокую рану у него на шее, которую не скрывал окровавленный воротник, и думала о том, что ему нужна медицинская помощь — слушала каждое его слово и старалась сложить их воедино.
За его историю она даже получила какую-то награду.
Награду, которая спустя несколько часов встретилась со стеной её спальни, да разбилась на мелкие осколки.
— Вы не понимаете, мэм, - мужчина запинается, покрепче вцепившись в её руку, тем самым заставив её напрячься всем телом. Тэдди нервно сглатывает, смотрит ему прямо в глаза, желая поскорее отодвинуться от него, сделать шаг назад, да высвободить руку, — это очень важно.Это слишком важно, понимаете? Вы должны это посмотреть. Вы должны это опубликовать. Вы — моя последняя надежда. Я не жилец, понимаете? На этом всё должно закончиться, это всё должно закончиться, вы должны, вы просто обязаны… - Саттон нутром чувствует, что ей не понравится то, что она найдет на этой самой флешке. Флешке, которую сейчас прижимает к её ладони незнакомец — не просто понимает, но и чувствует всем телом, а сказать ничего не может — не может ни отказать, ни остановить, ни даже вставить про то, что его рана на шее вновь кровоточит. — Обещайте мне, умоляю вас, обещайте, что вы это сделаете, что бы ни случилось, мэм, умоляю вас…
Она всегда знала — или думала, что знала — почему выбрала эту профессию.
Сейчас ей кажется, что она не готова к этой правде, которая буквально лежит у неё на ладони.
— Для начала вам нужно перевязать рану, - её голос, не терпящий возражений звучит крайне строго. Тэдди осторожно высвобождает ладонь из его хватки, запускает пальцы во внутренний карман — находит тайник, и опускает туда флешку, после чего переводит взгляд на свой рюкзак. — И умыться, - всё таким же спокойным тоном добавляет она, доставая стерильные влажные салфетки, а вместе с тем и маленькую аптечку, — позвольте, пожалуйста, - солдат напрягается всем телом, даже чуть вытягивается, явно не желая покорно следовать её указаниям, только у Тэдди голос такой странный — такому волей-неволей подчинишься, поэтому недолго думает, перед тем как опустить воротник и упирается взглядом куда-то в сторону. Саттон осторожно вытирает засохшую кровь, стараясь не причинять ему лишнего вреда, когда он внезапно говорит:
— Вы даже представить себе не можете, что мы делали.
Рука Теодоры всего лишь на секунду замирает у него на шее — всего на долю секунды — когда она видит, что по щекам солдата струятся слезы.
Тэдди чувствует, как рубашка под худи, пропитанная влагой, прилипает к телу. Она сидит и не двигается, всё ещё не думая высвобождать руку, смотрит на затылок Расти и почти не дышит, отгоняя от себя воспоминание о том црушнике, который когда-то передал ей ту злосчастную флешку, которая в итоге не только вызвала всемирный переполох, но перевернула всю жизнь самой Саттон.
И их с Растином отношения.
Меня уже приняли в Управление, и ты знала, и все равно влезла в историю именно с ними.
— Ты прав, - наконец-то нарушает она молчание. Слова кажутся какими-то вязкими, неестественными, или может это Саттон кажется, что её голос звучит как-то иначе, — я многого не знаю. С трудом различаю Glock 17 и Walther P99 — мне нужно присмотреться, чтобы понять, что это не одно и то же, — слегка пожимает плечами, даже если и знает, что Сивер её не видит, — и я совсем не умею сооружать «коктейль Молотова» к примеру, представляешь? – легкая, почти грустная улыбка касается её губ, в то время как глаза Тэдди наполняются слезами. Она вовремя останавливается, чтобы не ляпнуть лишнего — не сказать о том, что совсем недавно оказалась лицом к лицу с врагом, но почти ничего не смогла сделать — ей просто повезло.
— Мне всё чаще кажется, что я уже ничего не знаю, Расти, я сама уже себя не знаю, честное слово, но… — Саттон делает небольшую паузу, перед тем как пересилить себя и осторожно коснуться его головы свободной рукой, — я знаю тебя. Я всегда буду знать тебя, что бы ты там ни говорил, и… - она вздыхает, всё ещё касаясь рукой его волос, — посмотри на меня, посмотри, Расти, — Тэдди отчаянно старается заглянуть ему в глаза, — ты не плохой человек, слышишь? Ты никогда не будешь плохим человеком, никогда, понимаешь? – она всё продолжает гладить его по волосам, — Что бы ты там ни делал — я знаю, почему ты это делал. Почему ты сейчас это делаешь. И, если ты хочешь, я всю ночь могу распинаться на тему того, почему ты никогда не будешь плохим человеком.
Тэдди Саттон уже давно не маленькая. Весь мир постоянно меняется вокруг неё, но в её жизни до сих пор одна единственная константа — во всём целом мире нет никого лучше Расти Сивера.

мое солнце, и это тоже ведь не тупик, это новый круг.
почву выбили из-под ног — так учись летать.
журавля подстрелили, синичку выдернули из рук,
и саднит под ребром, и некому залатать.
Очень скоро июнь взберется на разрисованный календарь, что висит у них с Клем в комнате — а у Тэдди такое чувство, что зима никогда и не кончалась вовсе, до сих пор холодом пробирается через подошвы и кусает ей пятки. Сейчас, сидя на полу, в этом полумраке, канадке кажется, что время превратилось в одну бесконечную белизну — холодную и промерзлую, настолько ослепляющую, что хочется спрятать лицо в ладони и не открывать глаза до тех пор, пока не появятся пятна цвета — они должны были просочиться с наступлением весны, пробиться сквозь землю разноцветными цветками, зеленой листвой. Только вот Теодора никак не может вспомнить, когда она в последний раз обращала внимание на то, что несмотря на эту войну, несмотря на её ушибленное нутро, природа продолжает свой ход, и весна всё же наступила, даже если сама Саттон этого не заметила.
Растин разжимает пальцы, выпуская запястье Тэдди на волю — словно птичку, маленького воробья, который должен соскочить с подоконника и взметнуться в небо. Только вот Саттон никуда не собирается уходить, лишь облегченно вздыхает, когда Сивер поворачивается к ней лицом — её собственная рука нечаянно, почти случайно скользит вниз, нежно задевая его щеку — по коже пробегают мурашки, а в груди от чего-то взрывается что-то пламенное, моментально обжигая ей все внутренности. Тэдди кажется, что стоит ей открыть рот, как горячий пар вырвется наружу и Растин обязательно это заметит, поэтому она почти не шевелится, когда он смотрит на неё всего на долю секунды, перед тем как вновь опустить взгляд.
Лишь после этого Тэдди осторожно выдыхает.
Он говорит, что его хотят назначить помощником Серратос — ей хочется мотать головой. Ещё раз. И ещё. Как капризному ребенку, который зажимает уши руками, не желая слушать ничего из того, что ему хотят сказать — как будто это возможно, как будто это вообще что-то изменит. Тэдди думает, что должна была привыкнуть — когда Норман вступил в отряд ЭКО, улыбаясь и убеждая её в том, что всё будет хорошо, а она ещё будет красоваться перед другими, что является сестрой знаменитости. Она должна была привыкнуть и раньше — когда сам Растин стоял напротив неё, сбивчиво и скомкано говоря ей о том, что собирается в армию — потом уже в ЦРУ, и тогда ей тоже хотелось мотать головой, закрыть уши руками и не слышать ничего из этого, даже если она понимала — понимает — что у неё вообще нет права голоса, что у неё никогда не было права голоса, ни тогда, ни сейчас, ни с Норманом, ни с Расти. Она должна была привыкнуть к этому — сколько раз уже это случалось? Она должна была смириться с этой почти что ненормальной породой таких людей, ведь по сути она сама такой является, впрочем, Тэдди уже не может разобраться, кем она является на этой войне, в этом чертовом штабе, в этой чертовой боевой группе.
Она слушает его внимательно, не перебивая, не вставляя ни одно слово — она знает Гаррета, она уважает Гаррета, он всегда ей так нравился, но сейчас она злится и на него, и на его телепатию, и на его статус в ВСБ, потому что лучше бы не он его оценивал, лучше бы не он способствовал тому, что Сивера хотят назначить помощником Серратос. И в этом водовороте слов, что Расти выливает на неё, Теодора практически всем телом чувствует, как становится очень маленькой — уменьшается на глазах,  почти что с размера мышки — она бы всё отдала, лишь бы провалиться сейчас сквозь землю, но вместо этого вжимается плечами в холодную стену, ощущая как рубашка под худи всё прилипает к телу. Он говорит, что убил бы Роулинс — сердце пропускает удар, Тэдди и вовсе кажется, что она его выронила где-то на полу, у ног Сивера, и даже если очень сильно постараться и судорожно искать его рукой, то попросту не сможет найти.
Раскалывают всех.
Эти слова отбиваются в её голове снова и снова, оживляя воспоминания прошедших месяцев — гнев, который охватил её, стоило Растину что-то не так сказать о Нормане. Она так и не смогла ему объяснить, не смогла донести до него, что ни тогда, ни сейчас – никогда — она не сможет принять это, даже если окажется, что это правда, даже если все факты будут против неё, даже если Норман собственными руками наставит на неё пистолет и заговорит чужим голосом — она не сможет этого принять, потому что он — всё, что у неё осталось от семьи. Единственная семья, которая у неё сейчас есть. От которой она не может, просто не может отказаться, потому что если признать это, то можно смело рыть себе могилу и лечь туда, потому что она понятия не имеет как жить без своего старшего брата и это правда, даже сейчас, даже спустя столько лет, Тэдди не знает, как жить без него.
Лопатки начинают неметь от того, что она всё сильнее вжимается ими в стену, но Саттон продолжает слушать его, не перебивая, стараясь не задохнуться, стараясь расставить все его слова по местам, потому что…
— Ты не твой отец, - Тэдди и сама не понимает, как нарушает свой обет молчания. Во рту пересохло, и ей понадобится пара секунд, чтобы собрать мысли в кучу, да постараться не разреветься, потому что она не знает, с чего начинать и на что отвечать в первую очередь. Растин думает, что всё, что он сейчас говорит — всё это сможет её отпугнуть, переубедить в том, что он до сих пор тот человек, которого она всегда в нём видела, но внезапно к ней приходит одно простое осознание — неожиданное, совершенно спонтанное. Она понимает, что если уж никогда не сможет видеть Нормана в другом свете, ровно также никогда не сможет видеть в Расти того человека, которого тот так отчаянно хочет ей показать. — Ты не твой отец, - Теодора наконец-то делает над собой усилие, подчеркивая каждое слово и отлипает от стены, чуть приближаясь к Сиверу, — не говори так, не смей сравнивать… то, что он сделал… что ты… это не одно и то же, Расти. Тогда погибли невинные люди. Люди, которые шли на работу, везли своих детей в школу. Люди, которые ни в чем не провинились. Не выбрали сторону, не участвовали в войне. Это были другие люди, невиновные, случайные, ни в чем не повинные… но сейчас у нас война. Ты говоришь про Алану, что убил бы её. Я бы не смогла. Я бы правда не смогла, и я это признаю, но было бы это правильно? Каждый из нас знает о том, на что подписался. Каждый из нас берет ответственность лишь на себя, ты не обязан и не должен брать ответственность за других людей только потому, что оказался с ними на одной стороне. На войне приходится выбирать. Мы выбираем каждый день. Каждую секунду. Я делаю свой выбор — скорее всего неправильный выбор, но я не умею иначе. Я бы не смогла убить Алану, признаю, я бы не думала о том, о чем думаешь ты, но что бы из этого вышло? Они бы вышли на нас? Убили бы ещё сотню людей? Так вот, скажи мне, кто из нас с тобой хороший и плохой человек — ты или я? Ты, кто бы убил одного и сохранил жизни другим, или я, кто не смог бы убить одного, и вместо этого погибли бы другие? – Саттон смотрит на него, даже если Сивер не поднимает на неё взгляда. Она старается перевести дух, старается собрать мысли, слова, да что угодно — почему ей так сложно сказать о самом главном, почему она никак не может заставить себя сказать что-то поистине важное? Тэдди хватает его за ладонь, мертвой хваткой вцепившись в неё пальцами. – Посмотри на меня, я на войне только потому, что тут мой брат. Я на войне лишь потому, что тут Клем, Кевин, Спенсер… и ты. Да, я верю в идеалы Риндта. Я не просто так пошла за ним, но войну побеждают не такие как я. Мир спасают не такие как я, потому что я не мир спасаю, я спасаю тех, кто мне дорог. Я спасаю Клем, когда мы выходим на боевую операцию, ищу её постоянно, и мне плевать на то, что первым делом надо защищать того, кто ценнее и важнее… мне плевать, если там Палмер или Гамильтон. Мне правда плевать, потому что я кинусь спасать того, кого я люблю, - Теодора чувствует, как слезы скатываются по щекам и вытирает их тыльной стороной ладони. — Эта война научила меня одному — нет ни белого, ни черного. Мы все привыкли полагать, что в мире только два цвета, но это не так. У каждого из нас свои причины, своя вера, и никто из нас не может сказать, что кто-то один во всём прав. Ты защищаешь идею, то, что тебе кажется правильным, то, во что ты веришь. Ты — человек рациональный, привыкший выполнять четкие указания, поэтому я постоянно называю тебя занудой. Для меня это всё сложно, даже непонятно, признаю. Я знаю, что на войне другие правила, но я знаю, чтобы я выбрала и кого бы спасла. Поэтому, кто из нас двоих хороший, и, кто — плохой, а, Расти? – Саттон смотрит на него, всё ещё не выпуская его руку из своей, - Если слушать тебя, то каждый полицейский — правильный. Каждый журналист — лезет в личное пространство другого. Мир не такой. И ты не такой. Когда я говорю, что ты хороший человек, я это знаю, я в это верю, я просто чувствую это, и мне больно, что ты этого не видишь, что ты не понимаешь этого, потому что… — Тэдди молчит какое-то время, чувствуя, как саднит в области груди и опускает взгляд на ладонь Сивера в своей, — Ты бы не был плохим человеком для меня, даже если бы я была на месте Нормана. Даже если бы я вернулась после того… — она не уточняет, но знает, что он понимает, - И ты бы сказал, что меня надо убить. Потому что, наверное, чисто с рациональной точки зрения — это правильно. Но я… даже тогда я бы не... - Тэдди прижимает ладонь к глазам, чувствуя, как слезы снова струятся с глаз и ненавидит себя за это.
Когда она была маленькой, и они только приехали в Нью-Йорк, ей часто снились кошмары — непонятные, страшные. Она просыпалась с криками посреди ночи и звала маму, которая сразу же вбегала в её спальню, сидела на кровати и укачивая, обнимала её. А потом она осторожно дула ей на лоб и обещала, что таким образом отгонит от неё все кошмары.
Тэдди хотелось бы точно так сейчас отогнать от Расти все его кошмары.

пока смерть не разлучит нас — обернись.
Он всегда так делает — вырывается из её хватки, ускользает из её рук ниточкой воздушного змея, а ей отчаянно хочется, сорваться с места, прямо как в детстве, побежать вслед за ним, догнать ветер, обогнать его, да всё что угодно, лишь бы добежать — добежать до неё, до той самой проклятой линии, до той самой стены, которую он выстроил между ними за все эти годы — она же сама, собственноручно подавала ему кирпич за кирпичом, словно и не знала о том, что они обязательно рано или поздно придут к этому моменту. Словно не знала, что настанет миг, когда ей захочется пробить эту стену головой — перебить все руки в кровь, но так и не умудриться пройти сквозь неё.
Тэдди ненавидит эту стену. Тэдди ненавидит его отца. Тэдди ненавидит, когда он так делает…
Тэдди так многое сейчас ненавидит.
Она смотрит на него, с трудом различая его слова — с ещё большим трудом складывая их в предложения, понимая и осознавая, что именно он хочет сказать — она не знает, что он хочет сказать, она не понимает, что он хочет сказать. Горло саднит, Саттон в каком-то нервном порыве дотрагивается до собственной шеи, словно таким образом ей удастся унять эту боль, словно можно ухватиться за неё, вырвать с потрохами, и наконец-то сделать вдох. А Растин всё старается что-то ей сказать — разум выцепляет какие-то отдельные слова и имена — «Норман» звучит несколько раз, или это уже воображение дорисовывает картину, но она знает, — ей кажется, что она знает — что именно он хочет ей сказать, и от этого Тэдди готова согнуться пополам, уткнуться лицом в этот чертов матрас, и разрыдаться так, как она не рыдала никогда, потому что он всегда так — он всегда так делает, ещё с детства, когда был совсем маленьким, сутулым, хмурился, если ему что-то не нравилось, напоминал маленького дикого зверька, который сидит в углу и рычит, надеясь, что таким образом сможет защититься, сможет отпугнуть всех и каждого, она же упрямо подходила каждый раз, хватала его за эту самую ладонь, тащила в сторону динозавров «Расти, посмотри на него, видишь, у него взгляд такой же вредный как у тебя!», «Расти, улыбнись, ну, не отпугивай детишек», «Расти.Расти.Расти!!!».Тэдди хочется рыдать, потому что ей кажется, что они вернулись в то самое время, когда он впервые ворвался в её жизнь — знойным ветром, который создает сквозняки и заставляет все окна содрогаться — такой ветер разбивает все стекла в доме, и Растин Сивер разбивал стекла её маленького мирка, но ей было всё равно — ей и сейчас не жалко, ни одного окна, ни одного стёклышко, ничего — ей ничего для него не жалко, не было и не будет жалко. Ей кажется, что ей снова четырнадцать — у неё на губах вкус взрослой жизни, так неожиданно и мимолетно ворвавшийся в её привычный мирок, что Тэдди и не знает, что именно сказать, а потом он говорит и говорит — сплошной бред, столько бреда, что это просто не укладывается в её голове, и Саттон хочется развернуться к нему лицом, схватить за отворот куртки и встряхнуть со всей силой — и ещё, и ещё.
Вот и сейчас ей хочется его встряхнуть, словно это поможет поставить всё на свои места — словно это поможет ей объяснить то, чему она так и не смогла найти определения, слова, которые так и прилипают к глотке.
— Ты хотел что? – слова Сивера вытягивают её из этого тумана. Разом, с такой силой, что ей кажется, на неё вылили ведро ледяной воды, — Что? Ка-а-к? – она продолжает сидеть на полу, чувствуя, как её начинает лихорадить, когда смысл сказанного наконец-то доходит до её сознания. Тэдди понимает, конечно она понимает, что даже если бы он так поступил — даже если б он и правда стер себе память — то он бы не забыл о ней, он бы не… но это сейчас не имеет никакого значения, потому что Саттон испытывает почти что физическую боль, когда со всей явью осознает его слова — он хотел стереть себе память, он готов был стереть память, он готов был стереть меня.
Ей кажется, что она стоит посреди озера, а под ногами лед медленно начинает покрываться трещинами — один за другим, линии пересекают друг друга и их становится всё больше, всё четче, пока одна из них не издаст треск, не сломается под тяжестью её ног и она наконец-то не провалится под лед.
Ей хочется провалиться под лед.
— Ты всегда так! – Тэдди и сама не понимает, как голос — её собственный голос, рассекает воздух криком, рвет всё вокруг — этот голос не принадлежит ей, но скорее какому-то зверю, которого забили до смерти, а ему ничего больше и не остается, как то ли скулить, то ли рычать. — Ты всегда так делаешь! Ты никогда не спрашиваешь меня! А как же я? Ты подумал обо мне? Как же я, Расти? – ей очень хочется ударить его, да посильнее, но Сивер умудряется вскочить на ноги именно в этот момент и Теодора попросту за ним не поспевает, потому что ноги онемели — всё её тело онемело и ей кажется, что если резко дернуться, то она попросту потеряет сознание, но от обиды перехватывает дыхание. Она не знает, почему из всего сказанного именно эти его слова задевают её посильнее чего-либо другого, но она уже готова закрыть лицо руками, да взреветь, когда что-то падает прямо перед ней — вываливается из кармана Сивера и просто катится прямо к её ногам. Мышцы срабатывают прежде, чем ей удается о чем-то подумать — прежде чем Растин обернется — она хватает пальцами флакончик и подносит его к глазам, ей приходится смахнуть слезы, чтобы получше разглядеть то, что она держит в руках.
— Что это? – голос охрипший, когда она наконец-то нарушает молчание и поднимает глаза на Сивера. Тэдди не встает, лишь меняет положение, когда подается вперед и садится прямо на колени, упираясь взглядом в Растина. – Что это такое?

Холод пробирается под кожу мелкими иголками, остриями впивается — сначала неощутимо, а потом мышцы начинают неметь, кажется, что скоро совсем откажут, отвалятся, но на деле это не так — это далеко не так. Саттон это понимает, стоит Растину дернуться в её сторону — опуститься перед ней и постараться выхватить флакон из её рук. Мышцы снова срабатывают быстрее, чем её собственное сознание и Тэдди удается резко отдернуть руку, словно в пальцах Сивера зажата змея, которая больно может её ужалить. Она зажимает баночку в одной руке, убирая её за спину, а вторую вытягивает вперед, упираясь в плечо Сивера, словно тот может — и правда может — приблизиться к ней, силой отнять эту дрянь. Она смотрит ему в глаза — смотрит и не сводит взгляд, стараясь забраться ему в голову, прочитать его мысли и понять — ей нужно понять. В горле всё ещё саднит и Тэдди может поклясться, что физически ощущает, как на её ребрах появляются трещинки — ей кажется, что ещё немного и сердцу удастся раздробить их, разорвать эту чертову грудную клетку и выпрыгнуть.
Растин говорит, что это «ничего» — но так не смотря на «ничего», так не стараются перехватить «ничего», так не надеются снова вернуть себе «ничего».  Саттон не сводит с него взгляд, всё сильнее сжимая в руках флакон, словно боится, что стоит ослабить хватку, как она попросту исчезнет, растворится у неё меж пальцев, или вовсе вернется в карман Сивера. Он говорит «пожалуйста», но это слово не находит нужного места в её сердце, в её сознании — оно не вызывает никаких чувств, лишь… пустую обиду. Теодора и не замечает, как слеза скатывается по щеке, оставляя бледный след за собой и зависает в области подбородка.
— С тех пор, как Клем… — голос оседает, поэтому Тэдди приходится сделать над собой усилие — не потому, что тот случай оставил след, оставил клеймо, нет, а потом что сейчас это всё кажется каким-то сюрреалистичным сном, а ей очень уж хочется поскорее проснуться. — Это было больше месяца назад… - спокойно говорит Саттон, перебирая в голове даты, происшествия, всё, — ей приходится вспомнить, какое сегодня число, какое число было тогда, как и вспомнить отголоски, обрывки того злосчастного случая и того, что случилось после — крика Клем, которая сорвалась на неё, которая не хотела видеть её какое-то время, всё ускользала, убегала, спешила подальше от неё, оставляя после себя лишь призрачный запах. – Ты не мог добраться до лаборатории месяц? — глупый вопрос, она прекрасно об этом знает, но всё равно его задает. Сивер ещё раз дергается в попытке перехватить флакон — Тэдди умрет, но не вернет ему эту дрянь. Она отползает в сторону стены, отползает от него, упираясь лопатками обратно в стену, вжимаясь в эту проклятую стену и смотрит на него решительным взглядом — он отлично понимает, что она не вернет ему этот флакон, умрет здесь, но не станет разжимать пальцы.
— Что ты… ты не… ты не мог… — голос снова не слушается, превращаясь в нечто похожее на скуление. Вся картина дорисовывается с каждой секундой — и минуты хватает, чтобы понять, что именно это всё означает, что именно могло случиться, что одна секунду и… его бы не стало. — Недам, — с каким-то собачьим упрямством говорит она ему, всё ещё зажимая флакон за спину и смотрит на Растин, — умру, но не дам. Я клянусь, Растин, если ты приблизишься ко мне, то я сама всё это выпью, - может она и не думает, когда говорит это, но вместе с тем разум Тэдди настолько судорожно старается придумать выход — ей нужно избавиться от этих таблеток, ей нужно выкинуть их, выбросить, да всё, что угодно — срочно, поскорее, сейчас же, немедленно! Она боится дернуться, она злится, что рядом нет земли, что ей не удастся вырыть яму и зарыть всю эту мерзость, поэтому она лишь продолжает вжиматься в стену и волком смотреть на Сивера.

Он говорит, что за месяц много чего случилось и Тэдди невольно отводит взгляд в сторону — она знает, она и правда это знает. Испытала на собственной шкуре, почувствовала каждой клеточкой на своём теле, а потом ещё старалась избегать отражающих объектов, потому что боялась увидеть какого-то другого человека — другую Саттон, которая смотри иначе, говорит иначе, двигается иначе.
Растин поднимает руки в воздух, тем самым показывая, что не собирается насильно отбирать у неё этот злосчастный флакон. Тэдди смотрит на него — как он отодвигается от неё, всё ещё стоя на коленях, как пересаживается, и чувствует, как подбородок начинает дрожать. Она не двигается пару секунд, слушая то, что он ей говорит — она знает, она верит, что он не станет её обманывать сейчас, потому что, если бы хотел, если бы и правда хотел отобрать… Саттон не хочет об этом думать, лишь судорожно вертит головой — здесь, в этом дурацком зале находится кран, она точно об этом знает, потому что каждый раз набирает оттуда воду. Тэдди и сама не понимает, как быстро поднимается на ноги — почти инстинктивно, почти неосознанно — кидается в его сторону, едва не споткнувшись о матрас. Руки чертовски дрожат, когда она хватается за кран — вода холодная, почти ледяная, Тэдди спешит, почти истерично борясь с флаконом и вытряхивает всё его содержимое. Таблетки растворяются под напором воды и идут вниз по трубе, но Саттон продолжает там стоять, смотреть как они исчезают одна за другой, словно если не смотреть, то они так и останутся в раковине. Лишь убедившись в том, что от них не осталось и следа, Тэдди выключает кран — чувствительность в левой руке возвращается, похоже, она слишком сильно сжимала флакон, который сейчас убирает в карман худи — от него она избавится потом, не хватало чтоб это нашли в тренировочном зале.
Когда Расти снова начинает говорить, то Теодора не сразу делает шаг ему навстречу. Она смотрит на него и думает, что не может вспомнить, когда он признавался ей в таком — если вообще признавался. Она всегда знала, что внутри него рана, настолько глубокая, что напоминает обожжённое место, что зудит и чешется, и оно никогда, никогда не пройдет бесследно, оставив после себя шрам — и он тоже будет напоминать о себе время от времени.  Она смотрит на Растина и видит, что ему больно — возможно, ему всегда было больно, и она всегда об этом знала, но тем не менее Сивер даже сейчас словно не способен отпустить этот источник боли. Он не понимает, что должен — что обязан от неё избавиться, выдрать, оторвать, и просто выбросить, иначе он всегда будет кровоточить и страдать.
Тэдди молчит, ощущая, как усталость распространяется по всему телу мелкой дрожью. Она делает несколько неуверенных шагов в его сторону, а потом опускается перед ним на колени — смотрит на него, придвинувшись ещё ближе, и отчаянно старается заглянуть ему в глаза. Она смотрит так, как смотрела на него тогда — когда он был маленьким, обиженным, и совсем несносным, старался всеми способами оттолкнуть её и говорил страшные вещи — по сути ничего и не изменилось, если так подумать — она понимает это сейчас, понимает, когда смотрит на его лицо и почти что сама чувствует тот же огонь, который не позволяет ему спокойно дышать. Тэдди не думает, когда подается вперед, становясь на колени и заключает его в объятия — тонкие руки охватывают его шею кольцом, словно они всё ещё дети, словно между ними нет этих долгих лет недопониманий, недосказанности, не говоря о том, что каждая такая близость бьет током — и каждый раз всё сильнее. Но Саттон почему-то кажется, что Расти очень нуждается в этом объятии, нуждается в этой теплоте, нуждается в том, чтобы кто-то постарался хотя бы чуточку переманить этот самый огонь, помочь ему разделить его с кем-то.
— Я рядом, слышишь? Я всегда рядом, я… — Саттон запинается, всё ещё обнимая его крепко-крепко — не ожидая ни позволения, ни одобрения, - я не позволю тебе сгореть, я не позволю тебе этого, поговори со мной, расскажи, не держи всё это в себе… слова, недосказанные, неправильные и больные начинают сжирать изнутри. Я тут. Я слушаю тебя. И я никуда не уйду, понимаешь? Только обещай мне, что никогда... никогда, слышишь? – в каком-то совершенно дурацком порыве, Тэдди и сама не понимает, как мимолетно целует его в висок.
Ей кажется, что стена, которая была выстроена между ними за эти годы дает трещину.

Ей всегда казалось, что она мало чего боится — даже в детстве, когда её открыто терроризировала группа девчонок-старшеклассниц. Тэдди точно знала, что они будут ждать её за углом — так было каждый раз, они стояли и хихикали, пиная кем-то брошенные банки с колой и даже не старались скрыть того, что ждут именно её. Она знала, и всё равно каждый раз шла домой именно этой дорогой — знала, что удар окажется сильным, что точно будет кровь, или синяк, или и то и другое — она знала, что мама будет задавать вопросы, что снова придется сорвать — споткнулась, поскользнулась, плохо схватилась за ручку, врезалась в столб, когда отвечала на сообщение… она знала, она была готова, но Тэдди Саттон никогда не боялась.
Банальный страх охватывал её лишь тогда, когда она думала о тех, кого любит всем сердцем — сейчас, на этой чертовой войне, страх стал неотъемлемой частью её жизни. Норман ранен — он улыбается, уверяет её в том, что его сейчас заштопают и они могут сразу же пойти в тренировочный зал «ну, покажешь мне, чему тебя научил этот твой тренер»; Клем доставляют без сознания — она хватается за её ладонь, чувствует её теплоту, но боится-боится-боится, как же сильно она боится, что могли недоглядеть, не понять и у неё может быть внутренне кровотечение, или ещё какой-то ужас, что…
Когда Теодора встретила Растина Сивера, то она и правда ничего не боялась — он чертыхался, фыркал, вечно что-то себе ворчал, хмурился и, казалось бы, изо всех сил старался доказать ей — чтодругой, что его стоит опасаться, что такие как она не должны с ним водиться. Пожалуй, именно поэтому он тогда и сказал ей о своих родителях — сказал об отце, сказал о матери, сказал о том, что является «уродом». Она конечно же ему не поверила, но где-то в глубине сердца, на самом дне, затаился страх, который больше никогда её не покидал — а что если он тоже… когда-нибудь… почему-то..?
Она продолжает его обнимать, по-детски упираясь носом ему в макушку, невольно думает, что он пахнет как раньше, когда был маленьким, сутулым, таким же невыносимым. Тэдди не собирается выпускать его из своих объятий, потому что ей кажется, что и сам Расти чуточку расслабляется под её руками, под её кожей, что его больше не лихорадит, как минутами ранее. Он спрашивает «никогда что?», и сейчас правда напоминает того упрямого мальчишку, который хвостом следовал за ней, когда она наигранно дулась на него и шла в другой конец зала, всем своим видом выражая, что разговор окончен и этот вопрос они обсуждать не будут. Горло саднит, хоть Саттон и кажется, что слова — такие хрупкие, такие нужные слова — не находятся, что она попросту не может ухватиться ни за одну из них, потому что, а что она может ему сказать? Что я не представляю этот мир без тебя? Что если тебя не будет, то и меня скорее всего не будет? И я не знаю, почему так, как и не знаю, что это означает, но я не могу, просто не могут принять мир, в котором нет тебя? Тебя — такого упрямого, невыносимого, временами бесячего до одури, сводящего меня с ума… тебя.
— Что, если когда-нибудь тебе покажется, что нет выхода, — Тэдди старается подобрать правильные слова, но это чертовски сложно, — то ты придешь ко мне, что обязательно поговоришь со мной, что не сделаешь ничего глупого, не будешь искать выход там, где его нет, потому что… — она запинается, чувствуя, как подбородок дрожит, её собственный голос дрожит и слова отказываются складываться в предложение. — Обещай мне, Расти, просто обещай, - она не может даже произнести эту фразу «обещай мне, что не убьешь себя», потому что сил не осталось произнести это вслух.

Статистика ничего не говорит — да, она проверяла, да она знает. Ещё в Йеле, когда проходила общий курс психологии, когда писала доклад на эту тему, когда судорожно старалась понять — не его, не Растина, а его родителей. Головой Тэдди понимала — наверное могла бы понять — его отца, человека, который превратился в оболочку, человека, которую набили чужими идеями как тряпичную куклу. Она хотела понять его мать — прокручивала в голове снова и снова события тех дней, старалась представить себя на её месте — загнанной в угол, с вопросами, на которых ей никогда уже не найти ответа. Но каждый раз лицо маленького Расти всплывало перед её глазами, и она начинала ненавидеть её — Алису Сивер. Ненавидеть за слабость, за то, что не смогла подумать о своём сыне, за то, что оставила его совсем одного в таком огромном мире — да, у него была бабушка, прекрасная бабушка, которую Тэдди знала и любила, но она не была ему матерью, не была той семьей, которой должна была быть она.
Алиса Сивер убила не только себя в тот день. Она убила и часть Растина — это единственное, что волновало Тэдди, и она была права, потому что он горел, он задыхался в этом горящем доме, а она не могла вытащить его оттуда целым и невредимым — всё равно бы остались ожоги и шрамы.
Саттон вдыхает прямо в волосы Сивера, который почему-то не сражается с ней, впервые за долгие годы не вырывается, позволяя ей обнимать себя — наверное у него не осталось сил с ней бороться, потому что день был долгим, а разговор уж слишком тяжелым, даже для неё. Тэдди не обращает внимание на то, как по-дурацки и совсем осторожно вдыхает запах его светлых волос, после чего чуть отстраняется от него, потому что боится, что попросту его задушит. Стоит ей отодвинуться от него, пропустить воздух между ними, как что-то внутри моментально начинает ныть, но Саттон старается не обращать на это внимания — ей хочется снова дотронуться до его головы, до его дурной головы и отогнать все его кошмары, но вместо этого она присаживается перед ним на колени и заглядывает ему в глаза.
— Расти, ты просто дурак, - очень мягко говорит она ему. Её лицо очень близко к его, она осторожно накрывает его щеку ладонью и улыбается — в этот раз её улыбка не истеричная, даже не вымученная, а скорее усталая, с долей облегчения, — я всегда буду волноваться за тебя, не потому что… - запинается, едва прикусив губу и на секунду опускает глаза, — а просто так. Просто потому, что я не могу иначе, — чуть пожимает плечами, не замечая, как усмехается, — и никаких «накидаться до беспамятства», — Тэдди выдыхает эти слова, придавая своему голосу уверенности и снова поднимает на него взгляд — упрямый, настойчивый, — я не шучу, чтобы такого больше не было… ты даже не знал, что было в этом… там мог быть яд. Это в любом случае яд, но ты понял… — на долю секунды её разговор становится сбивчивым, нервным, а потом Саттон осознает, что очень устала и именно тогда замечает, что всё ещё прикасается к щеке Растина, поэтому как-то неловко убирает руку и накрывает ею собственные глаза, шумно выдыхая.
Тэдди не помнит, когда они с ним настолько откровенно говорили — может быть в детстве, и то не факт. Она не помнит, чтобы Сивер признавался ей в том, в чем признался сегодня — с одной стороны это радует, потому что ей кажется, что выстроенная между ними стена дает трещину, но с другой стороны Теодора понятия не имеет о том, что с этим делать, потому что она всё равно будет переживать за него, всё равно будет волноваться, думать, бояться…
— Я рада, что ты мне сказал, - Саттон нарушает молчание осторожно, неуверенно, убирая руку с лица и смотрит на Растина, — несмотря ни на что, я правда рада… и если когда-нибудь ты… я рядом, Расти, я рядом, слышишь? — на какую-то секунду она думает, что хватит прикосновений на сегодняшний день, но не может ничего поделать с собой, поэтому легонько, почти неощутимо хватает его за указательный палец своим.

Когда он заключает её в объятия, то Тэдди замирает подобно птичке, что оказалась заложником огромного кулака — она как-то совершенно неуклюже утыкается носом ему в шею и почти не дышит, потому что знает — конечно, она знает — чего ему стоило самому сделать шаг навстречу, самому дотронуться до неё, самому… мгновение прерывается, обрывается точно тонкая ниточка, которая обречена была на такую участь, но Саттон, которую Сивер выпускает из своих объятий, не чувствует ни разочарования, ни обиды, ни даже боли. Усталость, которая вряд ли куда-то уйдет после столь тяжелой ночи, приятно греется где-то под кожей — она знает, она точно знает, что выиграла его жизнь сегодня. Ей удалось, ей и взаправду удалось схватить смерть за костлявые пальцы и заставить её выпустить его на волю — остальное неважно, не сегодня, не в эту ночь, не сейчас. Об остальном они оба подумают потом, когда встанут, соберут свои вещи — весь свой багаж мыслей, воспоминаний, долгих бессонных ночей, что уже давным-давно стало неотъемлемой частью каждого из них. Об остальном Тэдди подумает потом — оставшись наедине со своими мыслями, когда спрячет голову под одеяло и будет судорожно представлять себе Музей естественной истории — восстанавливать в своём воображении каждый этаж, каждый зал, даже смугловатую женщину — смотрителя, что каждый раз подмигивала ей, когда видела её у слонов и делилась конфетами. Она постарается убедить себя в том, что всё это пройдет — эта война рано или поздно закончится и превратится в воспоминание, даже если время от времени будет напоминать о себе кошмарами, шрамами на теле… она обязательно подумает обо всём этом потом, а сейчас главное, что ей удалось — ей удалось схватить Расти за шкирку, подобно Холдену Колфилду, что мечтал ловить детей прямо над пропастью… только вот Тэдди уже давно не шестнадцать. И тем не менее ей удалось,  хотя бы сегодня.
Когда Растин встает, то Саттон слегка ежится от холода, следуя за ним взглядом — ей уже не понять, почему в последнее время она постоянно мерзнет, да и плачет по пустякам. Ей и правда очень сложно понять хоть что-то из происходящего, но Тэдди старается не думать об этом, лишь наблюдает за Сивером, за его руками, за небольшой тетрадью с толстым переплетом, что он держит. Она поднимает на него непонимающий взгляд, только вот ничего не говорит, лишь смотрит то на него, то на блокнот в его руках. Когда он начинает говорить, то Саттон ничего не остается, кроме как слушать его и молчать — она старается понять, старается разложить его слова по полочкам и вынести смысл, понять почему он хочет отдать именно ей этот блокнот, как и понять, заслужила ли она настолько ценную «часть» его самого, но на ум ничего не приходит — мысли путаются, в голове сплошной туман, да и руки становятся холодными от того, что она понимает — это что-то очень важное, слишком важное, возможно самое важное, что она когда-либо получала в своей жизни и Тэдди снова чувствует себя совсем маленькой, хрупкой и беззащитной, но тем не менее протягивает руку и берет тетрадь из его рук.

— А мне… — стоит ему договорить, как Саттон, молчавшая всё это время, подает голос — мне можно? – вопрос звучит крайне глупо, учитывая все обстоятельства, учитывая то, что Растин сам отдал ей эту вещь, но Теодора ничего не может поделать с тем, что ей это кажется каким-то странным, слишком уж личным, и она попросту не знает, что с этим делать. — А тебе он точно не понадобится? – не унимается Тэдди, но стоит ей расслышать собственные слова, как до неё постепенно начинает доходить, что это неправильно — говорить ему такое сейчас, когда он делится с ней настолько сокровенным — каким бы оно ни было — просто неправильно. — Извини, я просто… я не хочу, чтоб ты пожалел об этом потом. Не в том смысле, что… я просто боюсь, что если это — часть тебя… какой бы она ни была, то ты потом можешь спохватиться и тебе будет… -наконец-то Тэдди смолкает, стоит ей поднять глаза на Сивера. Именно в этот момент она просто закрывает рот и выпускает воздух, про себя повторяя, что ей просто надо помолчать и выдохнуть, дабы не сказать ещё больше глупостей. Она опускает взгляд обратно на блокнот в своих руках, после чего крепко прижимает его к груди, словно Растин может передумать или же силой вырвать его у неё из рук. — Я просто хотела сказать… я сохраню его, конечно, Расти, обещаю, - и только это сейчас кажется самым правильным из всего, что она сказала до.