У человека, которого я люблю, фамилия дерзкая, хлесткая, одним взмахом рассекает воздух… дурацкая у него, в общем-то, фамилия...
На самом деле, ей не то чтоб тут плохо — ей нравится возможность выйти рано утром, лечь на траву, уткнувшись носом в зеленые стебельки и лежать так пару минут, вдыхая поглубже запах росы, стараясь выбить из себя другой — запах крови, пороха и смерти. Тэдди нравится и то, что каждый день почти похож на предыдущий, пусть и временами это напоминает тот старый фильм, который никогда не нравился её маме — «День Сурка», кажется? Нина постоянно ворчала, что не смогла бы так жить, что вообще не понимает, почему кто-то додумался снять такой ужас — Саттон стоит всего лишь прикрыть глаза, как она видит перед собой маму, что сидит в кресле, поджав под себя ноги, поправляет одной рукой край пледа и возмущенно протягивает руку в сторону плазменного телевизора.
Ей кажется, что она и сейчас слышит голос мамы.
Тэдди часто так делает — пропадает на час, иногда на два. Обычное дело — искать везде своё собственное «убежище», прятаться там до поры до времени, наблюдая за тем, как пушистые облака складываются в те или иные фигурки.
«Смотри, Тэдди, а вот это облако похоже на медвежонка».
«А рядом кто? Тот, что больше?»
«А это — его мама».
Мам?
Тэдди протягивает руку к небу, лежа на спине. Закрывает своей ладонью солнечные лучи, которые всё равно умудряются выбиться сквозь пальцы — россыпь белесых шрамов привлекает её внимание. Почему она так и не убрала его? Почему оставила? Почему-то никогда не стеснялась его, не пыталась спрятать запястье под рукавом — были они там и всё тут. Всегда они там были. Мама тоже не предлагала ей это делать, что само по себе странно, учитывая её зацикленность на подобных вещах, но, нет, просто отводила взгляд в сторону, явно предпочитая игнорировать их, словно и не было их вовсе — никогда. Или может наоборот — они были там всегда, с той самой секунды, как Тэдди появилась на свет.
«Мы назвали тебя в честь его друга детства, который погиб, когда они были совсем маленькими. Тэдди — он был мальчишкой, с которым твой отец дружил в начальной школе, а потом его не стало…. Мне не нравилась эта идея — назвать тебя в честь его погибшего друга, но он так этого хотел…»
Может и не стоило им называть её так, кто знает.
Тэдди закрывает глаза и всё опускается в мрак.
Как-то раз, когда я была маленькой, я провалилась под лед. Мне было шесть, может чуть больше. Мы с мамой гуляли по Центральному парку. Ей позвонили по работе, и, судя по всему, это был важный разговор, потому что она начала расхаживать и что-то объяснять строгим тоном... при этом выпустив мою ладонь из своей. Всё случилось слишком быстро или это мне сейчас так кажется — вот она разговаривает по телефону, я сижу на асфальте и наблюдаю за тем, как её тонкие каблуки отбивают ровный ритм — тук-тук-тук! Мама останавливается, запускает пальцы в волосы, а я сижу и смотрю на неё сверху вниз. Внезапно, из неоткуда появляется белка — пушистая, мохнатая, пробегает передо мной, остановившись всего на мгновение. Я смотрю на неё как завороженная, и, стоит ей шугануть в сторону озера, как я срываюсь с места. Маленький пушистый шарик прыгает на толстой корочке льда — я не знаю, почему мне казалось, что лед был толстым, но я и не задумывалась, когда побежала вслед за ней. Я вообще не знаю, как так получилось. Я не была авантюристкой, не искала приключений на свою голову и вообще редко отходила от мамы, когда мы гуляли, но… но мама говорила по телефону, а её тонкие каблучки отбивали привычный ритм, а мне… мне просто было скучно.
Вот я бегу по льду… бегу…
А потом что-то хрустнуло под ногами…
Всё случилось так быстро. Вот я бегу за белочкой, холодный ветер царапает мне щеки, а тут — я уже под водой, чувствую, как надо мной закрывается водяной купол, и ощущение такое, словно кто-то изо всех сил старается выбить из меня последний вздох. Я помню, как я старалась ухватиться за лед — да за всё, что угодно, как я барахталась в этой ледяной воде, чувствуя, как конечности становятся свинцовыми и меня всё тянет и тянет вниз. 
А потом я перестала — перестала царапать лед пальцами. И…
Я помню руку, что ухватилась за меня — вцепилась мертвой хваткой в капюшон, в шкирку, так отчаянно, так яростно…
Не знаю, как маме удалось вытащить меня. Не знаю и того, почему я не звала на помощь — это она уже потом сказала, потом, когда накричалась вдоволь, так крепко прижимая меня к себе, что я даже испугалась, что она раздавит меня. А потом она ещё неделю засыпала рядом со мной, постоянно прижимая меня к себе как плюшевую игрушку.
Я заметила россыпь шрамов уже гораздо позже — наверное поцарапалась о лед, когда пыталась выбраться. Его почти не видно, а о том дне никто и не вспоминает — мама вовсе хотела бы забыть об этом инциденте, ну а я…
Я всё думаю, что это вошло в привычку или я такой родилась — у меня просто пропадает голос, когда я хочу звать на помощь. А может я и вовсе не думаю о том, что кто-то может мне помочь…
Но я помню это ощущение — быть под водой, чувствовать, как кислород выбивают из легких.
Я так отчетливо это помню… и недавно… почему я это вспомнила сейчас?
Почему мне сейчас кажется, что над моей головой закрывается водяной купол и я хочу?.. Я так хочу, чтобы кто-то вцепился мне в шкирку, даже если я не зову на помощь.
Вот только, я лежу на земле и надо мной открытое небо.
Саттон открывает глаза и присаживается, как-то неловко проводит рукой по глазам. Сидит так на траве, смотрит куда-то себе под ноги — ей пора возвращаться, завязывать уже со своим отпуском, завязывать со всем этим… ещё в первые числа июля это было ясно, когда тётя Тэмзин появилась вместе с Лестерами. Это было похоже на то время, что она ездила на родину, забегала к Ноэлю домой и сидела у него на кухне, пока Тэмз что-то готовила вместе с ним. И они говорили и говорили, а Флинн лежал у её ног и прижимался так мягко, так любяще, так…
Тэдди понимает, что пора возвращаться. Тэдди понимает, что у неё есть обязанности, есть долг, что Клем там одна, даже если с ней мальчики и Рекс. Она понимает. Она знает, но каждый день в голове проносится это несчастное «только не сегодня» и всё снова возвращается на круги своя — снова она лезет на тренировку, снова хочет «помочь» Салли, которому её помощь уж точно не нужна… снова… лишь бы не думать о Растине.
Тэдди не знает, что она ему скажет, когда увидит.
Тэдди боится, что ей уже нечего ему сказать.
«Давай больше не будет видеться, если не будет необходимости».
«Иногда мне кажется, что это я за него всегда цеплялась. В детстве выискала его в этом музее, потом постоянно хваталась за его рукав. Сколько раз он старался от меня избавиться, сколько раз отталкивал, даже будучи ребенком, а я… может проблема в том, что я не могу его отпустить? Что мне тогда делать, Уилл?»
«А что если… он её любит? Что мне тогда делать?»
Голова идет кругом. А ещё этот несчастный кубик.
Зачем Кевин притащил ей этот чертов кубик рубика, а? Знает ведь, что она ничерта в этом не разбирается, только начинает злиться, когда пытается его собрать… как будто назло, ей-богу.
Тэдди встает, направляясь обратно в штаб. Неплохо было бы поспать. Или просто полежать. Или и то и другое. Сегодня она не планирует заниматься тренировками, ей хватило вчерашней — с Мередит. Сегодня она вообще ничего не хочет делать. Может попросить у медиков снотворного? Заходит к себе в спальню и даже не думает раздеваться, когда плюхается на свою кровать, зарываясь лицом в подушку.
У человека, которого я люблю, фамилия дерзкая, хлесткая, одним взмахом рассекает воздух… дурацкая у него, в общем-то, фамилия…
Дурацкая, в общем-то…

Перекатившись на спину, Тэдди вздыхает и смотрит куда-то в потолок — где-то там наверху вырисовывается кривой узор, оборванный на самой середине, а потом рассыпается на мелкие трещинки, что даже умудряются сползать на выцветшей стене. Саттон чувствует, как этот чертов кубик упирается ей в бок и чуть сползает вниз, доставая её — крутит в руке, рассматривая со всех сторон и думает про себя, что никогда не могла понять, как Кевин вообще его собирает, притом ещё и на время.  Зачем он вообще притащил ей эту ненужную штуку, когда прекрасно знает, что она терпеть его не может?
С этого ведь всё и началось — хобби Уилкинса, собирать кубик рубика в кратчайшие сроки.
«Он меня достал! Убери его от меня!».
«Ты неправильно это делаешь. Нет. Не так. Тэдс. Ай, ты меня не слушаешь, поэтому и не можешь собрать!».
Тэдди крутит кубики в руках несколько раз — и ещё раз, пытается сконцентрировать взгляд на центральном цвете — синий, потом разворачивает кубик и смотрит, уже с другой стороны. Сколько цветов совпадают? Нет, ей не собрать этот чертов кубик – почему Кевин притащил его?
________________________________________
— Ладно, мне пора сваливать, — Уилкинс привстает очень резко, вытягивается во всю длину и разворачивается к ней лицом, — уверена, что не хочешь сбежать со мной на край света, принцесса? – улыбается, как привык обычно улыбаться и сразу же закатывает глаза, — да, знаю-знаю, не моя принцесса… понял! –смеется как мальчишка. Тэдди чувствует острое желание скопировать его — почему-то ей кажется, что сейчас очень важно и ей самой рассмеяться — она не знает почему, почему сейчас испытывает это острое, почти что неописуемое желание — рассмеяться. Но не может. Очень уж хочется просто взять и рассмеяться, как в старые добрые времена, когда они все собирались у них в гостиной, играли какие-то дурацкие настольные игры и кидались друг в друга попкорном, если уж кто-то слишком много шутил — чаще всего доставалось именно Кевину.
Ей очень хочется рассмеяться. Словно если не сделает это сейчас, то не сможет больше никогда…
— Мне что-то кому-то передать? – Уилкинс ерошит волосы на затылке и устало зевает, - Мне так лень возвращаться обратно в такое время…
— Не хочешь остаться? – спрашивает она его так, как спрашивала тысячу раз до этого, но почему-то Кевин останавливает на ней взгляд дольше обычного, усмехается и качает головой. Саттон не может понять, почему ей так странно от этой его улыбки.
— На. Лови, - он достает кубик рубика из кармана своей легкой куртки и бросает ей. Тэдди инстинктивно протягивает руки и ловит его в воздухе, но тут же замирает, поднимая на него озадаченный взгляд. — Deal with it, okay? – Кевин смотрит на неё, сложив руки в карманы и шагает назад.
— В смысле? Я ненавижу этот кубик, ты же знаешь… – Уилкинс поднимает руку в воздух, продолжая улыбаться, а потом подмигивает ей, после чего садится в машину. — Кев?! – Саттон стоит как вкопанная, но ничего не успевает сделать. Кевин заводит машину и уезжает…
________________________________________
Что же он имел в виду?
И в каком смысле она должна разобраться с этим чертовым кубиком?
Тэдди вздыхает уже в который раз и переворачивается на бок, прижимая колени к самому подбородку. «Что я хочу услышать? Что ты хочешь услышать? Спасибо? Извини? Мне очень жаль» — сколько раз она прокручивала его слова в собственной голове? Сколько раз начинала и заканчивала каждую свою мысль Сивером? Саттон натягивает одеяло поверх голову, всё больше принимая позу эмбриона и прижимает к груди этот чертов кубик, притащенный Кевином.
«Я хочу лишь сказать, что, я не знаю, что у вас происходит, но, не думаешь, что пора с этим уже разобраться?»
Думает, конечно, она думает… она только об этом и думает, вот только…
«Иногда я думаю, что я не умею прощать, Тэмми, я правда не умею прощать?»
Нечего прощать, Тэдди, человек либо любит, либо нет. Его нельзя не простить за это.
Надо возвращаться.
Надо… возвр…
— Саттон?
Она не сразу дергается, не стягивает с себя одеяло, за две недели привыкла постоянно слышать его голос издали, даже видеть его светлый затылок там, где он попросту не мог быть. Иногда ей казалось, что она сходит с ума, а потом уже начала привыкать, словно и не могло быть иначе. Пожалуй, даже когда ты сходишь с ума, то рано или поздно ко всему привыкаешь — даже к такому. Поэтому и не двигается, не дергается, думает, что снова привиделось, причудилось, словно она видит какой-то очередной сон, в котором теряет его — словно она может его потерять, словно он её, чтобы потерять — и он зовет её, а она идет на голос и никак не может отыскать в этой кромешной тьме.
Не двигается пару секунд, а потом разом как-то раздраженно сбрасывает с себя это чертово одеяло и присаживается на кровать — честное слово, если судьба хотела придумать какую-то изощренную пытку для неё, то могла не использовать голос Сивера. На голове полный беспорядок, да и выглядит Тэдди, в общем-то, хреново, когда видит перед собой… Сивера?
С той самой поры, как они разошлись в главном штабе. Как она развернулась, даже не посмотрев в его сторону, а потом даже и не стала спрашивать, заштопали его — не заштопали, или как заживают раны, прошло немало времени. Каждый день тут, который напоминал предыдущий, приносил всё новые и новые мысли, возвращал обратно в прошлое, заставляя её стараться разгадать эту сложную комбинацию — ту самую, которая была между ними, но никак не складывалась точно так, как этот чертов кубик, который она сейчас держит в руках.
Неужели у неё начались галлюцинации?
Эта мысль настолько глубоко оседает в её голове, что Тэдди не спешит нарушать молчание, лишь смотрит на Расти, продолжая сидеть на кровати и, кажется, перестает дышать — так ведет себя маленький олененок, стоит ему расслышать какой-то шум в лесу. Саттон смотрит перед собой, а потом наконец-то сползает с кровати, роняя на ходу кубик, полностью забывая о нём, и решительно шагает в сторону Сивера — даже и не думает о том, что она намеревается сделать или что ожидает там увидеть, когда протягивает руку, но так и не дотрагивается до него.
Что она надеется обнаружить? Чего она вообще ждет? Неужели он..?
Рука так и висит в воздухе, а потом Саттон просто удается пересилить себя и дотронуться до его щеки — теплая. И правда он.Тэдди смотрит на него, осторожно опускает руку ему на плечо, словно всё ещё не может поверить своим глазам — неужели он правда приехал? А потом поддается какому-то порыву и прижимается к нему, скрывая лицо у него на груди, заключая его в объятия.
И это правда он, потому что запах Растина она не перепутает ни с одним другим, и он теплые, он настоящий, он…
— Что-то случилось… - внезапно срывается с её губ и Саттон так же быстро отстраняется от него. Иначе он бы не приехал. — Почему ты здесь? Что случилось? С Клем? С Норманом? Все в порядке? – Тэдди почти что лихорадит, когда она одергивает руку и прижимает её к груди, смотрит на Растина и чувствует себя какой-то потерянной — неуместной, снова такой маленькой. Хочет сделать шаг назад, но не может даже дернуться, словно срослась с полом, поэтому лишь нервно поправляет волосы. — Почему ты здесь, Сивер?

Это так глупо, Господи…
Господи, я же даже не верю в тебя…
Тэдди рассеянно отступает назад, как-то совершенно неловко и неторопливо проводит пальцами по взъерошенным волосам и поджимает губы, цепляясь взглядом за смятый край одеяла, валяющуюся на полу чью-то резинку волос; она отчаянно пытается сконцентрировать взгляд на чем-то — неважно на чем, лишь бы не встречаться с глазами Сивера, не смотреть на него, не думать — «разберись с этим, Тэдди», сказал ей Кевин, а она в ответ лишь вздохнула, рассматривая как лунные блики играют на протертом капоте старого пикапа.
«Разберись с этим, Тэдди» — звенит в ушах уже который день.
Даже тогда, когда Ноэль с Тэмзин и Рид навестили её, и, он обнял её так, как отец обнимает свою непутёвую дочурку, чмокнул где-то в области уха и сказал это давно позабытое «тираннозаврик», Саттон думала лишь о том, что Уилкинс прав — в этой войне, которая каждый день только и делает, что разрушает каждого из них, ей нужно разобраться с этим – «этим», Господи, что же подразумевается под словом «этим»?
Кто они друг другу?
Когда всё пошло наперекосяк?
Тэдди как-то грустно усмехается, вновь делая шаг назад, пропускает Растина внутрь, позволяя ему закрыть за собой дверь — всего на мгновение ей кажется, что его становится очень много для этого маленького пространства, он заполняет собой каждый миллиметр этой комнаты и… неужели так было всегда? Неужели в этом и главная проблема? Может именно на это и указывал Кевин, когда говорил, что ей надо разобраться?
Растин хмурится.
Растин снова с синяком, который напоминает спелую сливу, а она слишком близко подносит к нему своё лицо и осторожно дует на него, не решаясь дотронуться пальцем.
Растин смотрит куда-то вдаль и, она понимает, что он что-то хочет ей сказать, но категорически не обращает на это внимание.
Растин уезжает, она каждый день после уроков лежит под синим китом и смотрит на его белое брюхо, не может заставить себя встать, вернуться домой, лишь смотрит и смотрит… думает, есть ли киты там, где сейчас он.
Растин вновь возвращается в её жизнь, в её новую жизнь — она утягивает его с собой, знакомит со своими друзьями, пытается заставить его раскрыться… «улыбнись, ну же, не хмурься», и сама не понимает, почему к следующему его приезду расстается с парнем, который вроде бы ей нравился, вроде бы и она ему нравилась, вроде бы…
Растин — аналитик ЦРУ, и, он кричит… она не остается в долгу, бросает ему пару фраз о том, что все они одинаковые – убийцы, вот они кто. Тэдди выбегает прежде, чем ему удается её остановить, выбегает прежде, чем слезы брызнут из глаз. И потом, спустя какое-то время, оказывается на дне земли и видит его лицо… видит его чертово лицо в Логане Кавано… за что?
Растин… сидит напротив и бросает взгляды на её браслет. Она не знает, почему ей хочется стянуть эту проклятую штуку с себя и бросить ему в лицо, но Саттон поджимает губы… ей нечего сказать.
Война… Растина нет рядом. Она не знает, где он, как он, с кем он…
«Разберись с этим, Тэдди»…
Но как?
Как давно я тебя не видела?
Саттон выдыхает, пропуская мимо ушей слова о Рексе — все, кто ей дорог в порядке. Панический страх, лишь мгновениями ранее подступивший к горлу, утихает, оставляя после себя пустоту, которая дает о себе знать лишь покалыванием на кончиках пальцев, поэтому Тэдди складывает их на груди, посильнее зажимая их, а потом, наконец-то, поднимает взгляд на Растина.
— Я в порядке, - наглая ложь и, Сиверу, совсем не нужно быть телепатом, чтобы это понять, но ей нечего сказать. В любой другой ситуации она бы рассказала ему о том, что тётя Тэм нашла Ноэля, что они навещали её, что Рид — его кузина, очень забавная и любит тараторить без конца, а сама Тэдди давно так не смеялась, рассказала бы и о Флинне, который не хотел уезжать, о Кевине, который притащил ей этот кубик, о Салли, который и сам того не зная, не позволил ей свихнуться… рассказала бы. Наверное. Будь всё иначе. Но что же сейчас? Стоит ли вообще что-то делать?
Тэдди смотрит на него, видит того самого мальчишку, которого ей так отчаянно хотелось оберегать всю свою жизнь — в детстве, когда казалось, что опасность только и делает, что ходит за ним по пятам, а сейчас… что же сейчас?
Ничего не изменилось по сути...
— Почему ты здесь, Расти? – голос мягкий, без намека на обиду, раздражение или ещё что. Тэдди смотрит на него, склонив голову набок и думает, что впервые за столько лет не только не хочет помогать ему сейчас справиться с этой секундной, которая бьет электричеством, но и не знает — стоит ли вообще что-то делать. — Что ты тут забыл?
Здесь.
Сейчас.
Со мной.
Что?...

I love you—
don’t blind yourself, you’ll not be loved like that.
Тэдди отчаянно хочется ухватиться взглядом за что-то — зацепиться, даже если на мгновение, даже если на какое-то жалкое мгновение, и в этот момент она чувствует себя настолько ничтожной, что ничего не остается, кроме как шумно вздохнуть. Она всё ещё смотрит по сторонам, только, увы, она выучила наизусть каждый миллиметр в этой комнате и, ей кажется, что даже если она закроет глаза, то сможет с точностью воспроизвести всё, что окружает её. Сердце пропускает удар — ещё один — и ещё. Растин делает шаг в её сторону, ещё больше заполняет собой это пространство — как же так получилось, а? — а она не в силах даже посмотреть на него — сердце снова стучит, подобно птичке, бьется о грудную клетку, совсем жалобно, почти отчаянно, как будто точно знает — ей не выжить. Ей уж точно не пережить всё это.
Тэдди приходится сделать над собой усилие, впиться ногтями в собственные ладони, лишь бы удержаться на своих двух — лишь бы заставить себя поднять глаза на Сивера, потому что у неё остались силы — несмотря на все эти дни, несмотря на Рок-Спрингс и Эвиденс Гейнстборо, о которой она бы предпочла и вовсе забыть, но нет, гордость не позволит, та самая гордость, которая не позволяет ей сейчас грохнуться в обморок, потому что, честно говоря, Тэдди понятия не имеет, с чьей помощью сейчас стоит на ногах.
Саттон смотрит на Растина — видит, как злость, гнев, ещё куча эмоций пробиваются сквозь мышцы на его лице, таятся где-то в уголке губ. Она смотрит на него и видит — он старается сдержаться, он и правда держит себя в руках, старается не сорваться на крик — как обычно привык делать. Она понимает, насколько бредово явиться к ней здесь и сейчас, но закатывать сцену, но… но это же Сивер, поэтому это нисколько её не удивит. Тэдди смотрит на него и не знает, хочет ли она, чтобы он накричал на неё, наорал, выбежал и захлопнул за собой дверь.
«Не думаешь, что пора с этим уже разобраться?».
«А что, если он её любит? Что мне тогда делать?».
«Разберись с этим, Тэдди».
Разберись… если бы это было так просто, Кев, если бы только…
— Я здесь, потому что ты — не в порядке. Я не в порядке — и еще целая куча людей двинулись крышей или двинутся ею в ближайшее время, если все так пойдет и дальше.
Тэдди усмехается, почти нервно, вымученно и даже раздраженно.
Не в порядке. Он прав. Она — не в порядке. Она уже очень давно не в порядке, только почему-то раньше это не имело никакого значения… раньше это не мешало ему выстраивать между ними стены, даже когда она разбивалась мертвой птицей о них. Что же изменилось сейчас?
…не разговаривать с кем-то из-за того, что он переспал со своей бывшей начальницей, а потом как последний мудак напился из-за того, что вышеозначенная начальница решила, что может буквально стереть его из своей жизни.
Колючий комок застревает в горле, царапает изнутри, распускаясь маленькими иголками, впивается в кожу, больно сдавливает голосовые связки…
…можно только по одной-единственной причине.
Эта причина тебя не касается, Сивер.
…я тебя люблю, Тэдди Саттон.
Нет, не любишь.
…и что еще хуже — ты любишь меня.
…или любила.
…или я не знаю, что еще — но вот что я тут забыл. Тебя. Себя. Нас.
Какая теперь разница, Расти?
Тэдди смотрит на него — смотрит в упор, словно смотрит сквозь него, смотрит так, как будто он сросся со стеной, с полом, или всегда стоял на этом месте. Смотрит, как будто его фигура всегда была на этом самом месте и ничего необычного вообще не происходит, а потом лишь усмехается — в уголке губ появляется улыбка, вначале незаметная, которая потом касается и нижней — дрожит, растягивается. Саттон опускает взгляд и слегка качает головой, прикусив губу, чувствует, как боль с новой силой начинает отбиваться под грудной клеткой — честное слово, ей хочется, чтобы она пробила ребра, раз и навсегда, лишь бы всё это закончилось, да сколько можно… Тэдди всё ещё не может стереть с губ улыбку, даже если впивается зубами в нижнюю губу, которая онемела и не чувствует боли.
— Ты пришел сюда для того, чтобы сказать мне это? – срывается хрипом, какой-то царапиной, что издает невозможный скрип, что обычно дети оставляют на чужих машинах. Саттон поднимает на него взгляд и уже не улыбается, но всё ещё держится за собственные плечи, словно это — единственное, что у неё осталось, — Ты пришел сказать мне о том, что ты переспал со своей начальницей, которая хочет стереть тебя из памяти? Пришел сказать, что никакие плановые командировки не длятся две недели и что я — не в порядке? — Тэдди выдерживает паузу, чувствуя злость пробирается сквозь кожу, дает о себе знать покалыванием на кончике языка и Саттон чувствует, как сердце всё сильнее бьется под ребрами, — Да, я — не в порядке. Я не знаю, буду ли в порядке, — злобно, почти раздраженно бросает она ему, чувствуя, как её начинает знобить.
«Разберись с этим, Тэдди».
— I love you. I said that. It’s out there. What you’re gonna do about that, Rusty? – совершенно спокойно и сдержано озвучивает она те слова, которых не могла произнести вслух все эти годы. Целовала его в макушку, где-то в области шеи, утыкалась носом за ухом, когда смеялась, но никогда не говорила это вслух. Говорит это и, вновь усмехается — с болью, почти до крови впиваясь ногтями в собственные ладони. — Но это тебя не касается, Расти. Не тебе решать — в порядке я или нет. Не тебе решать — останусь я здесь навсегда или переведусь в другой штаб. Ты меня не любишь. Ты меня НЕ любишь… -даже качает головой, когда говорит это. — Ну или любишь, но не так, как я всегда хотела… я не собираюсь говорить о том, как это скверно, что твоя излюбленная бывшая начальница, с которой ты переспал, решила стереть тебя из памяти — мне плевать. Мне плевать, что с ней будет. Мне плевать и на её секретаршу, и на неё, и на…  — голос Тэдди ледяной, и она сама не понимает, почему впервые в своей жизни хочет — по-настоящему хочет причинить ему боль, — Не надо подсматривать, что я делаю тут и как я. Вали к ней и выливай на неё весь свой гнев, а меня оставьте в покое. И ты. И она. ВЫ ОБА. Никаких НАС нет. И не было. Я тебя всю жизнь люблю, Расти, сколько себя помню — тебя люблю. Хватит с меня. Хватит и с тебя этой моей любви.

Ей хочется сделать шаг назад. Отступить. Даже если это будет означать то, что она в какой-то момент будет упираться лопатками в стену и больше никуда не сможет уйти — вот оно, Тэдди, твой путь, тот самый, который ты когда-то выбрала, когда ухватилась за его руку, не обращая внимание на фиолетовый синяк вдоль предплечья — это был чей-то укус. Почему парни вообще так любят кусаться, если чувствуют, что уже всё потеряно? Смотрела на его руку — с синяком, бледным следом чьих-то зубов и не боялась. Никто ведь дома не кусался. Вообще не было ссор. Мама не повышала голос, Уилл и вовсе никогда бы не посмел сказать тебе что-то не то. Только в школе, когда девчачья рука цеплялась за волосы, а злой язык осмеивал твои тонкие ноги, ты понимала — вот оно, детская злоба, от которой никуда не деться.
И был он — вечно грубый, хмурый, злой. И был он белобрысым, смотрел куда-то в сторону, морщил нос, неуверенно проводил большим пальцем по носу, словно тем самым скрывая своё недовольство — это ты выбрала его такого.
Это ведь ты, Тэдди, выбрала его такого.
Ей хочется накричать на него — почему он не уходит? Почему он не уходит из этой комнаты? Как так вышло, что он не разозлился, не сорвался на крик и не выбежал из этой комнаты — почему, господи, он продолжает стоять напротив? И он говорит. Говорит и говорит. Каждое слово, каждая фраза, каждое предложение — запятая, точка, пауза — всё отбивается сердечным ритмом, пропускает удар где-то внутри самой Саттон, и она смотрит на него, задаваясь всё тем же вопросом — почему он не уходит?
Она чувствует, как подбородок дрожит — пытается изо всех сил взять себя в руки, но ничего не может поделать с этим. Знает ведь, что он говорит правду — он пришел. Он всегда приходил к ней. Она всегда его ждала. Год за годом. Ждала. Искала его светлый затылок. Ловила взглядом его тень — надеялась, господи, как же часто она надеялась, что ей удастся ухватиться за его облик… как же так получилось, что всё стало так сложно? Почему он не может вернуться к этой своей дамочке, которая лишь совсем недавно так отчаянно пыталась доказать ей — Тэдди, что между ними с Сивером ничего нет? Почему она не может полюбить кого-то другого — смотрит ему в спину и понимает, что там ей и место… у него за спиной, неважно, даже если вся жизнь так пройдет.
Расти говорит о той женщине — Саттон отводит взгляд в сторону. Смотрит куда-то, пытается удержаться на ногах и не выдать и звука, когда он продолжает нести весь этот бред — да, говорила. Он прав. По сути ничего и не сказала, но это не имеет никакого значения. Вот мы с тобой здесь, но в этом нет её вины… мы с тобой здесь лишь потому, что мы не умеем иначе. Не научились. Мы с тобой здесь потому, что, может быть, когда-то кому-то из нас не хватило смелости отпустить второго…
«Хорошо. Тебе не понравится, что я скажу, Тэдс, но тебе придётся отпустить его. Так дела не работают. Никогда не работали. Чтобы разобраться в этой мешанине, которая происходит между вами, yup, darling, тебе придётся отпустить его».
Когда Уилл сказал ей это — она не разрыдалась. Хотела бы, обязательно расплакалась бы в любой другой день, да только не было сил тогда, потому что… совсем недавно выплакала всё своё нутро и ей казалось, что ничего уже не осталось, а тут… тут он сказал, что ей нужно отпустить того единственного человека, без которого она себе не представляет жизнь.
Мам, иногда мне кажется, что без него и меня бы не было…
Слова Эвиденс Гейнтсборо сейчас обретают единый смысл — она говорила о том, что в скором времени забудет Сивера, но Саттон предпочла не обращать на это внимание, будучи слишком погруженной в собственные терзания. Сейчас Растин говорит о ней, о её секретарше и делает шаг в её сторону — даже дотрагивается до выбившейся пряди волос и Тэдди невольно поднимает на него взгляд, лишь на секунду встречаясь с его глазами — ей кажется, что она перестает дышать.
Из всей той беседы Саттон запомнила лишь предупреждение той самой Моралес. Лишь то, как впервые в здравом уме пригрозила человеку, что в следующий раз убьет её, если она посмеет сказать ей что-то подобное.
«Он продолжит нарываться и нарвется, и не увидит, что за ним смерть».
Он думает, что это ей могли навредить… а на деле она из-за него тогда чуть не прибила ту женщину, только потому что она сказала ей такое…
Растин разворачивается, делает шаг в сторону двери, вновь говорит, что не было бы его тут, если бы он хотел быть рядом с той — другой. Она смотрит ему в спину, чувствуя, как гнев отступает — как всё отступает, а он тем временем хочет на воздух, а Тэдди стоит как вкопанная, не в силах ничего сказать, не в силах даже заставить себя произнести хоть одно единственное слово, но тело само двигается — само преодолевает расстояние между ними, рукой хватается за плечо Сивера и разворачивает его к себе, чтобы уткнуться лицом куда-то ему в скулы, совсем неловко, найти губами его губы и прильнуть к ним. Она приподнимается на цыпочки, обхватывая его шею руками, прижимаясь к нему всем своим телом и не обращает внимание на то, как сердце всё ещё бешено колотится.
— Люблю. Тебя. Только. Всегда, - шепчет ему в губы, запуская пальцы в его светлые волосы,  чувствуя, как дрожь полностью охватывает её тело.

Сердце дрожит маленькой птицей, уже не бьется о грудную клетку, лишь трепещет, стоит Растину ответить на её поцелуй, коснуться губами куда-то в области щеки — скул — мочки уха. С губ срывается то ли стон, то ли вздох, потому что Тэдди кажется, что она вновь забывает как дышать, банально, как дышать, каждой клеточкой своего тела ощущая Сивера — ощущая его теплоту, его близость, его… просто его дыхание. Ей кажется, что всё происходит в унисон — каждый вдох, поворот головы, касанье подушечек пальцев, когда она осторожно дотрагивается ими до его щеки, чувствует, как светлая щетина чуть царапает кожу, проводит рукой чуть вверх, останавливается вдоль брови, а потом осторожно целует его там — в синяк, словно губами ловит этот электрический ток, который он ощущает, который она сама ощущает, стоит ему прижать её к себе крепко-крепко, как будто от этого зависит её жизнь, его жизнь – их жизни. Тэдс прерывисто дышит, между поцелуями, чувствуя этот долгожданный вкус на кончике языка — долгожданный, и правда долгожданный, потому что он прав — так долго всё это казалось недосягаемым, или неважным, или и то и другое; все эти годы, что превратились в одну череду непонимания, обиды, у которой не найдется ни внятное объяснение, ни убедительная аргументация — всё это лишь для того, чтобы не сказать то, что не хотелось произносить даже вслух; то, что сейчас кажется настолько естественным, когда он говорит это, когда она шепчет ему это «люблю» в губы, не боясь, не пугаясь ни этих слов, ни того, что ей кажется, что вся эта дрожь никогда и никуда не уйдет, поэтому Тэдди прижимается к нему сильнее, когда Растин обнимает её, прижимает крепче — она втягивает его запах, такой родной запах; немного никотина, земли и даже пота — она готова укутаться в этом запахе, она готова укутаться в нём самом, ощущая, как сердце замирает после каждого его вдоха, поцелуя, слова…
Сейчас, в этой точке мира, Саттон кажется, что именно к этому всё и шло — в те годы, когда она впервые увидела его светлую макушку среди скелетов динозавров. Вот он стоял там — потерянный, одинокий, отчаянно пытающийся делать вид, что и взрослый, и самостоятельный, и шарахался от любого проявления заботы, словно боялся привязаться, словно это означало смерть. И Тэдди не знала почему, не понимала, почему всё равно его ждала, всё равно дотрагивалась до его руки — щек — плеч, почему не позволяла ему строить между ними стены, почему обманывала мать, не рассказывала про него ни тёте, ни брату, никому… лишь возвращалась в этот музей — к нему, в их общий мирок, не ждала чего-то от этого, не загадывала на будущее, просто возвращалась, потому что он там был, потому что должен был быть там.
Очень долго. И правда долго. Все эти годы, и в свои девятнадцать, когда она впервые ощутила с кем-то близость, почему-то вспомнила его — боже, какой же глупостью это тогда казалось, не могла понять, почему и как, если уж всё случилось самым естественным образом, без насилия над собой, но не было этого… не было тока, что бьет по каждой клеточке, когда он касается её губами, не было желания вцепиться в ткань его одежды пальцами и притягивать к себе ближе, даже зная, что ближе уже некуда. Не было…
Саттон полностью отдается ему, позволяя Растину не только увлечь её в сторону, но и прижать к стене. Ощущая лопатками грубую поверхность, Тэдди почему-то всё равно испытывает неописуемое наслаждение от происходящего, лишь когда дверь захлопывается, то всего на одну секунду в её глазах отражается страх — ужас, что это мгновение оборвется. Она не в состоянии думать о том, что происходит за дверями этой комнаты, что где-то там проходит тренировка и кто-то может задаться вопросом о том, где же сейчас находится Саттон. Лишь когда Растин наклоняется и целует её, то её рука невольно тянется к дверному замку, переворачивая ключ, потому что Тэдс не желает знать о том, что кроме этой комнаты есть какой-то другой мир — он сейчас только здесь, между ними, для них.
Удивительно, как эта одна единственная фраза звучит сейчас так естественно, не поднимает в груди нарастающую панику, не стягивает всё нутро веревками — Саттон ловит его «люблю тебя» губами, словно пытаясь попробовать слова на вкус, словно хочет ощутить их во рту, и снова едва сдерживается, чтобы не испустить тихий стон, когда он снова её целует.
Дрожь постепенно сменяется на жар, что полностью охватывает всё её тело — каждый миллиметр кожи, да так, что Тэдди кажется, что она горит, только это нисколько её не пугает, как и не пугает, когда Растин подхватывает её за талию, тем самым поднимая её в воздух, так что Саттон неловко смотрит на него сверху вниз. Очередное прикосновение его губ вдоль мочки уха, но в этот раз ей не удается подавить короткий стон, лишь прерывает его тем, что сама прижимается губами к его шее, обхватив его торс ногами, уткнувшись куда-то в его горячую кожу — невольно думает, что ненавидит одежду, ненавидит всю ткань, которая сейчас между ними, как преграда, как барьер, который не позволяет ей полностью прижаться к нему всем своим телом. Она чуть приподнимает голову, утыкаясь носом куда-то за ухом, запуская руку в его волосы и целуя в затылок, и выдыхает, чуть отстраняется, чтобы заглянуть Расти в глаза — всего на секунду, словно хочет убедиться в том, что это всё происходит взаправду, а не снится ей. Он её держит — он правда её держит и, сейчас эта вроде бы простая фраза звучит как-то по-другому, совсем иначе, как звучала в других случаях, когда она хваталась за его руку, когда слезала с дерева или каталась с ним на катке. Почему-то Тэдди улыбается, вновь прижимаясь лицом куда-то в его щеку, мягко целует в щетину, а потом понимает, что этого недостаточно…
Руки сами стягивают с него этот чертов худи, оставляя его в майке — Саттон смотрит ему в глаза, осторожно касаясь ладонью его груди, там, где сердце бешено колотится — и этого всё равно недостаточно, поэтому она избавляется и от этой разделяющей их ткани, а потом всем телом прижимается к нему вновь, снова находя губами его губы.

Тэдди уже не дрожит, прижимает голову Растина куда-то себе в шею, нежно играя пальцами по его светлым волосам и, не может скрыть улыбки — трется щекой о его ершистый затылок, поглубже втягивая его запах и чувствует себя совершенно… спокойной?
Именно к этому всё и шло — с того самого дня, когда она выцепила его профиль из всех других, что были в этом музее; с тех самых времен, когда она сидела рядом с ним на скамейке, болтала ногами и рассказывала какие-то истории — про динозавров, про египтологию, про Канаду, про своих родственников, к которым она обязательно уедет, про маму и Глена, даже про папу; с той самой секунды, как он поцеловал её под тем китом — выбил почву из-под ног, оставив свой отпечаток, след в её жизни, что превратилось в нечто похожее на клеймо; даже тогда, когда он приезжал к ней в Йель, засыпал на диване, на котором никак не умещался, вечно сбрасывал с себя одеяло, или же спал настолько неудобно, что Тэдди даже думала предложить ему лечь рядом с ней, но каждый раз её что-то останавливало — «бабочки в животе», скажут романтики, но сама Саттон не хотела думать о том, почему всё внутри натягивается, бьет током по всему телу, оживляя в голове события того самого дня — их первого и единственного поцелуя. Поэтому и не предлагала, предпочитая шутить о том, что он слишком длинный, слишком большой и вообще.
Сейчас сомнений нет в том, что именно к этому мгновению всё и шло — даже в те секунды, когда казалось, что связь вот-вот разорвется, даже тогда, когда сомнений не было, что оно разорвалась. В Берлингтоне, когда они встретились вновь, а он был таким невыносимым, что Тэдди никак не могла овладеть со своей злостью, не могла взять себя в руки, не могла… и потом, когда увидела его в дверном проеме чужой спальни...
Лишь для того, чтобы сейчас… спустя столько лет.
Так долго. И правда так долго она не позволяла этому вырваться наружу, что всего секундами раннее была уверена, что просто не выдержит все эти чувства — обязательно сойдет с ума или взорвется как умирающая звезда. Но Растин держал её — он и правда её держал, и каждое её собственное движение было таким естественным, таким нежным, осторожным, словно даже если сама Тэдди никогда не знала, что они к этому придут, всё её тело жило в ожидании лишь этого мига.
Сивер путается в её худи, отвлекаясь на её запястья, предплечья, плечи и шею — Саттон тихо смеется, то и дело оставляя на его коже след от поцелуев — очень нежных, очень мягких, как будто нет ничего более хрупкого, чем то, что сейчас между ними. Сердце с новой силой трепещет — каждый раз бьет током, стоит ему задеть особо чувствительные зоны, дотронуться до её кожи языком. Тэдди вновь смеется, когда Сивер наконец-то стягивает с неё эту ненужную сейчас ткань и заглядывает ей в глаза. Непослушные пряди тёмных волос то и дело лезут в глаза, но она очень четко видит его лицо перед собой, вновь наклоняется, обхватив его шею руками и прижимается, долго целуя его, встречаясь языком с его языком, ощущая на его кончике привкус его слюны и снова начинает смеяться, как-то по-детски зарываясь лицом ему в шею, прячет лицо всего на секунду, покрепче обхватив его шею кольцом.
— Хочешь поговорить о том, что честно, а что — нет? — собственный голос звучит как-то совсем иначе, по-другому, и Саттон не может понять, с чем именно это связано, лишь чуть отстраняется от Сивера, но держит своё лицо всё также близко с его лицом, целует в нос, когда он вновь дотрагивается губами до её ключицы, плеча, оставляет влажный след языком вдоль бретельки от майки и желание застонать, снова играет на задворках сознания, поэтому Тэдди лишь удается прикусить губу — как будто специально, как будто ей нравится дразнить его, ведь знает, что каждый её вдох, каждый стон и даже звук отражается внутри него новой пламенной волной. Расти удается стянуть с неё и майку, оставляя Саттон лишь в спортивном бюстгальтере, а самой Тэдс кажется, что всё её тело — каждый миллиметр её кожи — покрывается жаром, испускает этот самый жар, да так, что он точно может обжечь и Растина.
— Прости, я не успела сгонять в Victoria’s Secret, - шепчет она, наклоняясь к нему, покусывая его мочку и учащенно дышит, очень ясно ощущая, как воздуха катастрофически не хватает, как только он чуть приподнимает её, чтобы поцеловать в живот, под ребрами. Тэдди прижимается к нему всем своим телом — на ней слишком мало одежды, поэтому она каждой клеточкой своей кожи тянется к нему, ощущая эту близость, чувствуя её как и внешне, так и внутри себя.
И, тем не менее, одежды всё равно очень много...
Стоит Растину опустить её на кровать, как она замирает всего на секунду, лишь для того, чтобы в очередной раз посмотреть на него — с такого ракурса, с этой самой точки, когда он — сверху. Рука невольно тянется к его шее, притягивая к себе, чтобы отыскать губами его губы, но в следующее мгновение, как только Сивер запускает пальцы под её бюстгальтер, дотрагивается до затвердевших сосков, то с губ Саттон невольно срывается протяжный стон — уже нет сил ни сдерживать его, ни бороться с собой. Стоит ему избавиться от всей её верхней одежды, как она запрокинув одну ногу ему на торс, притягивает его к себе сильнее  и, вновь улыбается куда-то в уголок его губ, целует в щетину и смеется.
— Колючий, - но это ей даже нравится, всегда нравилось. Тэдди притягивает его к себе сильнее, на ощупь отыскав ремень на его джинсах и пытается выиграть этот маленький бой, потому что желание всё нарастает, явно планируя свести её с ума, но вместе с тем Саттон нравится тянуть это мгновение, наслаждаться каждой секундой этой близости, чувствовать как внутри неё разливается горячий сплав, как горит в животе и чуть ниже, когда Растин вновь её целует. Как только ей удается справиться с ремнем, Тэдди медлит всего секунду, лишь для того, чтобы заглянуть ему в глаза — посмотреть на него, просто посмотреть, перед тем, как провести рукой по его животу и запустить под брюки.

Это всё кажется немного нереальным, пропитанным детскими недонадеждами, недомолвками, обидой, что таилось где-то в области гортани, когда она сидела напротив Шарлотты Уилкс — на том самом стуле, на котором обычно сидел Сивер, ела пирог с той самой — его тарелки, заглатывая те слова, которых не могла ни собрать, ни озвучить. Бабушка Растина поглядывала на неё, заботливо интересовалась её планами на будущее, спрашивала о том, как у неё дела в школе, и Тэдди отвечала как-то рассеянно, то и дело цепляясь взглядом за привычные вещи — чашку, которую он протянул ей, когда впервые пригласил её к себе домой; какую-то картину, что висела на стене — она уже и не помнит, о чем тогда ей говорил Сивер, может о том, что она ему совершенно не нравится, но бабушке вроде наоборот. И вот тогда, день за днём возвращаясь к Шарлотте Уилкс, находя тысячу и одну причину чтобы просто побыть с ней — как будто она была обязана её проверять, как будто Сивер поручил ей приглядывать за своей бабушкой, как будто… они — семья?.. И она возвращалась, приносила какие-то книги, фрукты, а потом, на какие-то жалкие минуты ей удавалось подобно щенку искать по всему дому запах Растина, чувствовать себя этим самым щенком, которого хозяин оставил чужим людям, а сам укатил на другой конец света. И это чувство… оно так давило, что иной раз она писала ему письма — обидные письма, писала о том, что она зла на него, что он вообще может не возвращаться, если уж ему так хочется, пусть вообще останется в своей этой армии и форма ему не идет, да, потому что он выглядит по-дурацки… но потом Тэдди сама же рвала эти письма, не до конца понимая, почему ей так обидно, почему слезы текут по лицу без её разрешения в то самое мгновение, между явью и сном, когда она оставалась наедине с собой.
Саттон хочется рассказать ему обо всём этом — без ссоры, без упреков, просто поделиться тем, что было и остается важным. Она никогда не думала, что сможет заставить себя озвучить всё это — никогда и ни разу, но сейчас, будучи настолько близкой с ним, всем своим телом ощущая его вибрацию, его жар, Тэдди уже не может понять, где именно заканчивается он и начинается она… есть ли вообще грань между ними?
Хотя, конечно, она есть, и именно эта тоненькая грань, которая пока ещё не до конца сгорела между ними — дразнится, щекочет нервы и заставляет сердце бешено колотиться.
Тэдди улыбается его словам, как-то слишком резко прижавшись к его губам — оставив чуть грубоватый поцелуй, потому что внутри неё что-то вновь натягивается, подрагивает как тонкие лепестки цветка, когда он говорит, что это ей не нужно. Обычная фраза, ничего примечательного, важного, притом, что сама Саттон всегда любила красивое кружевное белье, но в этот самый миг речь о другом и, пожалуй, Растин и сам не до конца понимает, насколько значимы его слова именно сейчас — кеды против каблуков. Я против…
— Нееет, - очень мягко, приглушенным стоном, протягивает она, утыкаясь носом в его колючую щетину, трется щекой как маленький котенок, чуть сощурив глаза и улыбается, когда вновь встречается с его глазами, — люблю твою щетину, - и вновь это слово «люблю» дается с такой легкостью, как будто так было всегда, как будто это вовсе не в первый раз, как будто всю свою жизнь они только и делали, что обменивались этой искренностью, только и делали, что занимались любовью, изучив повадки, движения друг друга, превратившись в одно целое. — Так что, - Сивер вновь её целует куда-то в ключицу, — не смей, - и пламенное желание под ребрами отдается очередным стоном, который он ловит ртом, когда накрывает её губы своими. Желание снять с себя — снять с него — одежду, снять даже кожу, запустить его куда-то настолько глубоко в себе, чтобы он никогда не покинул, навсегда стал частью её самой, переполняет Тэдди с такой силой, что она вновь учащенно дышит, чувствуя, как на лбу выступают капельки пота, а все тело так и покрывается пламенем, стоит Растину податься её прихоти и прижаться к ней сильнее — она не может отпустить его от себя даже на миллиметр, она не в состоянии это сделать, потому что ей кажется, что это — просто выше её сил.
Тэдди чуть приподнимается, сокращая между ними расстояние ещё больше, всей своей кожей чувствуя каждое его движение, каждый его стон — испытывает какое-то злорадство, детскую радость, когда видит, насколько сильно он старается сдержать подступивший стон, поэтому вновь целует его в шею, упираясь носом в ключицу, а тонкими пальцами продолжает бороться с ремнем, с молнией, специально делая это не осторожно, намеренно задевая кожу, задевая особо чувствительные зоны. Саттон не до конца осознает, откуда в ней столько смелости, что так органично вписывается во всю эту ситуацию, ведь её сложно было назвать опытной женщиной, более того, она никогда не испытывала что-то настолько… было желание, была страсть или может похоть, но не до мурашек, не до такого желания, не до такой гармонии, когда руки Тэдди раньше её знают как именно сделать Растину приятное; губы знают, куда именно целовать, и ей кажется, что это вовсе не в первый раз, а так было всегда — всю их жизнь, с первого раза и до последнего. Он замирает под её рукой, Тэдди перестает дышать, прислушиваясь к нему, когда проводит рукой ещё ниже, не желая упускать ни один его вдох, как будто от этого зависит всё. Когда Расти находит пальцами её свободную руку, то Саттон вновь бьет током и с её губ вновь срывается стон — она снова начинает дышать, стоит им избавиться от последней одежды Сивера. Она улыбается, откидываясь на спину, свободной рукой притягивает к себе Сивера за шею и чуть приподнимает подбородок, заглядывая ему в глаза — в животе, и даже ниже, всё натягивается, горит и Тэдди чувствует влажность, чувствует необходимость избавиться от нижней одежды, потому что она больше не может ждать. Она больше не хочет ждать.
— Я люблю тебя, — каждая буква дрожит, каждый слог, каждый вдох.

Мелкие искорки пробегают по подушечкам пальцев, стоит ей дотронуться до белобрысых волосков у него на затылке — Тэдди кажется, что она чувствует каждый из них, чувствует наощупь, ощущает каждый миллиметр кожи Растина как свою собственную. Чувствует, как его горячая кровь растекается по венам под её ладонью— ей кажется, что она чуть-чуть обжигает её, когда между ними почти не остается места для света, воздуха, да всего, что угодно — Саттон изо всех сил старается лишь мурлыкать кошкой где-то в области его уха, чтобы не сорваться на громкий и протяжный стон, потому что даже если очень хочется верить в то, что стены в штабах звуконепроницаемые, нет уверенности в том, что это на самом деле так.
Кевин  что-то говорил про стены. Кевин жаловался про какие-то стены. Кевин сказал, что…
Честно говоря, мысли об Уилкинсе вылетают из головы с такой скоростью, что Теодоре ещё долго не вспомнить о том, что же у него там была проблема со стенами, потому что сейчас есть только она и Сивер — они, эта маленькая комната в побочном Штабе Мизулы, сладкий привкус пота на кончике языка и тяжелое дыхание, что прерывается то на стоны, то на очередную попытку ловить ртом воздух.
Она смотрит на него, секунда растягивается как тягучая резина, а ей хочется зафиксировать это мгновение, как какой-то кадр — почему нельзя зафиксировать вечность? Тэдди кажется, что она никогда не забудет эту фотокартинку, которая прямо перед её глазами — смотрит на Растина и почему-то вспоминает его совсем маленьким, как дворовый котенок, который царапает каждого прохожего. Она бы хотела вернуться в прошлое — в жизнь того самого мальчишку, взять за руку, согреть его ладошки в своих и сказать, что где-то в будущем она обязательно будет ждать его, что постарается быть рядом, что они обязательно будут и ругаться, и злиться друг на друга, не раз думать о том, что всё — это конец, и нет смысла дальше на что-то надеяться. Ей хотелось бы сказать тому мальчишке, что обязательно настанет тот миг, когда всё встанет на своих местах, даже если и она сама этого не знала. Саттон чуть приподнимается, прижимаясь к Растину на короткий миг, утыкается носом куда-то ему в шею, мягко целуя, вместе с тем втягивая его запах и чувствует, что на ресницах подрагивают слезы, только это не те слезы, что были до — в Рок-Спрингсе, в Айове, в Берлингтоне… ещё до. Это другие слезы, которых между ними не было «до», никогда не было до этой самой секунды. И не то чтоб Тэдди плачет, ведь она сразу же начинает улыбаться, оставляя дорожку поцелуев от его шеи до самого сердца и потом приподнимает голову, чтобы вновь заглянуть ему в глаза.
Они не знали, почему тот мальчишка тогда не отдернул руку от той несносной девочки-всезнайки, которая никак не хотела принимать наставление матери о том, что нельзя протягивать руку к бездомным животным. Они не знали, почему так получилось — кто из них первым с кем заговорил и почему это переросло в привычку, почему так сложно было выпустить ладонь, которая с годами всё обжигала и обжигала, да так, что сложно было понять — это она так тебя, или ты обжигаешься, встречаясь с льдом его кожи. Они не знали, в общем-то, с годами ответы так и не появились, лишь вопросов становилось больше, всё больше и больше… настолько, что иной раз хотелось и вовсе взять ножницы и разорвать эту чертову связь.
Но Тэдди знала, что никогда не сможет сожалеть о том, что в тот раз, в свои десять лет, совершенно случайно, чисто на интуитивном уровне, она протянула руку к этому человеку…
Саттон кажется, что она медленно, но бесповоротно сходит с ума — когда пальцы Растина находят застежку на её джинсах, когда он наконец-то стягивает их с неё, когда едва дотрагивается до трусиков, словно специально дразнит её, пробуждая ещё больше желания прижаться к нему, слиться с ним воедино и никогда не выпускать. Стоит ему прошептать ей что-то на ухо — словно извиняясь, словно чувствуя себя виноватым — а потом отстраниться на пару мгновений, как Тэдди моментально ежится от внезапного холода, потому что это разделение, эта короткая секунда «врозь» сейчас кажется настолько неестественной, что Саттон отчаянно хочется закутаться в одеяло, но она этого не делает, потому что Сивер слишком быстро снова оказывается сверху, вновь её целует, тем самым заставляя её напрячься всем телом, прижаться каждой частичкой себя, ухватиться пальцами за его плечи, предплечья, запястья, ладони…
Тэдди обнимает его талию бедрами, позволяя Растину прижаться сильнее, оказаться между, где-то внутри себя, не только тела, но и самой Тэдди в принципе — самого понимания Тэдди, «значения» Тэдди. Всю последнюю неделю в голове крутилась мысль о том, что её бы без него не было — снова и снова повторялась эхом, оставляя после себя какой-то горький осадок, потому что было слишком больно, слишком обидно, слишком… нечестно. Потому что, она-то и могла не быть без него, но это уж точно не означало, что его бы без неё не существовало. И это осознание так больно царапало её изнутри, что Тэдди понятия не имела, как к этому относиться — «разберись с этим, Ти», но как, как разобраться с этим? 
Но вот он рядом, целует каждый миллиметр её тела, оставляет след от поцелуев — Саттон кажется, что это не просто поцелуи, что это — клеймо, что останется навсегда, на всю жизнь, как тот самый поцелуй под синим китом, который так и не удалось стереть чужим поцелуем, хоть и целовалась почти до крови, отчаянно нуждаясь в том, чтобы избавиться от того горького осадка. И сейчас, в эту самую секунду, Тэдди со всей ясностью ощущает, всей своей сущностью чувствует, что была права — без него её бы и не было бы, и любое слово, любой страх, что таился в грудной клетке всё это время, любая недосказанность и обида — всё это неважно, потому что здесь и сейчас всё обретает единый смысл.
Её бы без него не было.
Но и его… без неё… не было бы.
Пальцы беспрерывно бегают по груди Сивера и стоит ему слиться с ней, как сдерживать стон становится почти нереально, поэтому свободная рука Саттон отчаянно хватается за простыню, со всей силой вцепившись в неё. Безумие танцует на границе боли, что сменяется каким-то невообразимым наслаждением — каждое движение, каждый толчок, прикосновение губ, пальцев, рук, слияние тел… Тэдди понимает, что разум уже не поспевает за всем происходящим, лишь посильнее прижимается к Растину, заглатывая все эти подступившие неприличности, так несвойственные ей. Она хочет умолять его, чтобы он не останавливался, чтобы двигался быстрее, чтобы не выпускал — никогда, больше никогда — но вместо этого упирается лицом куда-то ему в грудь, когда притягивает его к себе поближе, от наслаждения покусывает кожу на шее, рядом с синей веной. Ей кажется, что она сходит с ума — миллионы бабочек внутри разлетаются во все стороны, когда Тэдди впивается пальцами в спину Растина, не обращая внимание на то, что оставляет след от своих ногтей — у неё нет ни сил, ни желания думать о чем-либо, кроме этого. Она не может ни о чем думать, когда последняя вспышка, что напоминает сильнейший удар током, заставляет всё её тело расслабиться, обмякнуть в объятиях Сивера. Тэдди откидывает голову назад, чуть прикрывая глаза, не обращая внимание, что ресницы подрагивают, рот чуть приоткрыт, чтобы глубже вдохнуть кислород — пара мгновений полного счастья, наслаждения, когда всё тело немеет, не оставляя после себя ни намека на напряжение. Сивер всё ещё сверху, Саттон чуть зажимает его своими бедрами, не позволяя ему двинуться с места и приоткрывает глаза, чтобы посмотреть на него.
— Останься так, ещё немного, - голос сбивается попытками утихомирить своё дыхание. Она не хочет его выпускать, она не хочет, чтоб он выходил из неё, словно где-то в глубине души боится, что стоит этому произойти, как случится что-то непоправимое, и дело не в том, что он может уйти или исчезнуть, всё куда банальнее — Тэдди кажется, что она умрет, если он отстранится от неё.

По всему телу расползается приятная усталость — Тэдди лежит рядом с Растином, упирается щекой тому в плечо и смотрит на его профиль; как эти черточки лица выбиваются на общем фоне комнаты, бликов, что играют на стене. Всего лишь минутой назад грань, которую она пересекла, всего лишь на короткое мгновение оказавшись во власти самого настоящего безумия, сейчас сменяется на нечто иное — спокойное, нежное, осторожными прикосновениями проведенную линию, которая ничуть не пугает, на настораживает, потому что где-то под ребрами теплотой и любовью отбивается сердце — сердце, что вновь и вновь повторяет одно и то же имя. Саттон лежит как маленький котенок, который разлегся под боком своего любимого хозяина, продолжает прижиматься щекой к плечу Сивера и осторожно дышит, втягивая поглубже запах его кожи, запах их общего пота, даже и не думая отстраняться от него ни на сантиметр, не испытывая никакой неловкости, никакого страха, словно так было всегда — с самого начала времен, словно не было этой долгой и затянувшейся прелюдии, которую, как оказалось, было так просто оборвать.
Тэдди не может понять, почему она не сделала это раньше — не развернула его к себе лицом, не поцеловала, не заставила его испытать все эти чувства, не дотронулась так, как дотрагиваются, когда хотят полностью и целиком. Она не знает, что было преградой на протяжении всех этих лет, почему так трудно было назвать вещи своими именами, проглотить все эти обидные слова, перестать бить кулаками или же вовсе убегать… она не знает. Впрочем, Саттон, несмотря на весь свой занудный характер, не желает вникать во всё это сейчас, потому что единственное, что ей сейчас хочется — перекинуть свою ногу на ногу Сивера, накрыть его бедро своим, прижиматься к его боку, чуть приподняться, чтобы оказаться где-то под его плечом, на его груди, заглянуть ему в глаза, да провести пальцами по его скуле, вниз по шее, не обращая внимание на то, что оставила на нём весьма заметный след — эта мысль почему-то доставляет особое наслаждение, поэтому Саттон лишь прикусывает губу, стараясь скрыть улыбку.
Вопрос Расти звучит и наивно, и по-детски, и… вместе с тем почему-то пробегает мурашками по позвоночнику. Тэдди невольно расплывается в улыбке, не сразу отвечая на его вопрос, совершенно точно понимая, что это не какая-то шутка в его излюбленной манере, а самый настоящий вопрос, поэтому лишь опускает голову, легонько целует его куда-то в грудь, поверх соска и снова смотрит на него.
— Мне кажется, хватит с нас «исчезать», - спокойно отвечает Саттон, с удивлением обнаружив, что голос она всё же не потеряла, — правда хватит, — выдерживает паузу, после чего чуть приподнимается и осторожно накрывает его губы своими, а потом утыкается носом ему в щетину. Тэдди могла бы сказать ему о том, что даже таким упрямым людям как они, пора уже признать, что это «врозь» не работает. Сколько раз они расходились, думали, что никогда больше их жизни не пересекутся, и каждый раз оставалось что-то — неописуемое, непонятное, на редкость ценное и важное, что не позволяло вконец разорвать эту связь. Есть точка невозврата — здесь и сейчас та самая точка, Саттон это прекрасно понимает, вот только не испытывает никакого страха, не боится и не трясется над тем, что стоит покинуть эти стены, как всё вновь перевернется, что снова начнется тот бесконечный бег, ссоры… нет, Тэдс определенно не хочет думать об этом.
— Это так странно, - смотрит на него, всё ещё осторожно проводит указательным пальцем по щеке, — странно, что всё это совершенно не странно, - и сразу же расплывается в улыбке, в который раз подмечая про себя, что никогда раньше не думала, что не сгорит от стыда, оказавшись перед Сивером именно в таком виде, в такой позе, в такой близости… но сейчас всё это кажется настолько естественным, что ничего кроме полной гармонии Тэдди не испытывает.
Она усмехается, стоит Расти достать этот проклятый кубик рубика. Невольно закатывает глаза, откидываясь на спинку и от чего-то потягивается на этой маленькой кровати, которая уж точно не годится для двух людей (особенно если один из них под два метра), но Саттон это даже нравится — нравится прижиматься к Сиверу, быть рядом, чувствовать.
— Я его терпеть не могу, - смотрит куда-то в потолок и произносит это с улыбкой на губах, — я про кубик, не про Кевина. Хотя… — протягивая последнее слово, Тэдди мурлычет себе под нос, вновь перекатившись на бок и вновь смотрит на Сивера, не в силах отвести от него взгляд. Только подумать, что совсем недавно… — Кевин его притащил на днях. Знает ведь, что я терпеть не могу этот дурацкий кубик рубика, а всё равно притащил… я так и не поняла, что он хотел мне этим сказать, — и сейчас, честно говоря, Саттон совершенно не хочется думать о Кевине, о кубике, обо всём, что за пределами этой комнаты…

Тэдди лежит на спине, потягиваясь подобно кошке, и, почему-то даже не думает тянуться к одеялу и накрыться им. Мурашки пробегают по всему телу, стоит ей чуть отстраниться от Растина, перестать прижиматься кожей к коже — и это, черт возьми, ей нравится, как бы безумно это не звучало; ей нравится тянуть наслаждение, отстраняться, чтобы вновь ощутить острое желание прижаться и затягивать этот момент — чтобы мучить его, чтобы мучить себя. Именно сейчас Тэдди впервые со всей ясностью понимает, что именно люди находят в сексе и почему столько разговоров об этом. Впрочем, это не секс — проносится в её лохматой голове — это нечто большее; любовь, постоянно граничащая с войной — не той, что окружает их, а с той, что творится между ними каждый день, даже сейчас, когда вроде бы всё прекрасно и сама Тэдс так спокойно может дотрагиваться до каждой части тела Сивера, при этом не испытывая ничего кроме одного — наслаждения.
И может радости.
А может... ещё кучу эмоций, которых она объединила под одну, но нет ни одной негативной, болезненной, страшной… ни одной.
И это почему-то кажется самым важным.
Ей хочется рассказать ему обо всём на свете — о чем молчала, что испытывала, почему не переходила эту грань и что чувствовала, когда увидела его там… с той женщиной. Мысль о том дне и о последующем времени тенью пробегает по лицу, но всего на пару мгновений, потому что Саттон совершенно не хочется ни думать об этом, ни анализировать что-то — хватит с неё и тех дней, что она терзалась в этих четырех стенах, за тысячу километров от главного штаба, где находился Растин Сивер. Ей хочется одновременно рассказать ему обо всём на свете и помолчать — просто помолчать, уткнувшись лицом ему в грудь, дыша его запах и думая про себя о том, что глупо было так терять время, когда можно было потратить его на более, эм, приятные занятия. Но Тэдди не произносит ничего из этого вслух, лишь на мгновение накрывает глаза раскрытой ладонью, при этом не в силах стереть с губ эту дурацкую улыбку.
— Ты серьезно хочешь поговорить о Кевине, когда мы в постели? В таком виде? – Саттон начинает смеяться, убирая руку с лица и смотреть на профиль Растина. Разговор получается таким естественным, таким плавным, что иной раз забывается, что всё последнее время было трудно сложить слова в предложения и сказать то, что по-настоящему было важно. Тэдди смолкает, смотря Растину в глаза, не отвечая на его слова, про себя думает, что сейчас могла бы рассказать ему обо всём на свете и не испытывала бы никакого страха, неловкости или даже скованности — как так получилось? Она лежит рядом с ним, продолжает смотреть на него и легонько проводит пальцами по его груди, прислушиваясь к его дыханию. Картина складывается воедино, какие-то обрывки воспоминаний, что навсегда затерялись в прошлом, поднимаются из недр сознания, и, Тэдди думает, что, пожалуй, кучу раз хотела оказаться здесь и сейчас — в этом самом месте, только как-то не могла признаться себе в этом.
Вместе с осознанием столь неожиданной вещи приходит и осознание того, что происходящее не является сном или плодом её воображения — что они на самом деле лежат тут, рядом друг с другом и, честно говоря, Саттон чувствует, как очередная волна желания начинает подниматься с кончиков пальцев ног, пробегает по всему телу, останавливаясь где-то в области груди, распускаясь огненным шаром.
Она смотрит на кубик в руках Растина, закатывает глаза и только успевает раскрыть рот, чтобы сказать ему о том, что не желает говорить ни о Кевине, ни о кубике рубика, ни о ком-то ещё, когда Сивер накрывает её губы своими и жадно начинает целовать. Её собственное тело отзывается почти мгновенно, при этом стон срывается с её губ лишь для того, чтобы растаять у него на губах — Тэдди улыбается, забираясь на него совершенно бесцеремонно, почти нахально и смеется, когда оказывается сверху. Наклоняется, продолжая отвечать на его поцелуи и выхватывает из его рук этот несчастный кубик, лишь для того, чтобы отбросить его в сторону — он может учить её собирать этот треклятый кубик завтра, или послезавтра, но только не сегодня.
— Я не хочу слышать ни про Кевина, - поцелуй в ухо, учащенное дыхание, — ни про кубика, — ещё один в шею, волосы путаются перед глазами, не позволяя ей рассмотреть лицо Сивера, но тем не менее Саттон улыбается, — ни про войну, ни про что-то ещё… — ещё один выдох в губы, Тэдди прижимается к нему всем своим телом, — я вообще не хочу разговаривать, - и накрывает его губы поцелуем, чтобы снова утонуть в этом безумии.
— Я хочу только тебя, - шепчет в губы, растворяясь в поцелуе.