сейчас
Ветер неохотно ударял по окнам ветвями рядом растущего дерева — Тэдди сидела в старом, почти выцветшем кресле, поджав под себя ноги и отчаянно старалась не уснуть. Пальцы, слабо обхватывая чашку с чаем то и дело мерзли, а царапины, так и не успевшие затянуться, лишь местами покрылись корочкой — местный медик уже не раз предлагал ей зайти к нему, но Саттон, по старой привычке, вежливо отказывалась, ссылаясь на то, что ему и без неё хватает хлопот. А ему, и правда, хлопот хватало, учитывая последние события.
Усталые, почти изнеможенные жители штаба то и дело лениво проходили мимо неё. Тэдс умудрялась лезть со своей помощью даже туда, куда её не просили, а ведь в первую очередь она оказалась тут из-за двух слов — «терракинез» и «ребенок». Вроде бы простая комбинация. Ничего особенного, ничего примечательного, и тогда, пару дней тому назад, когда они с Растином сели в машину, а Саттон вжалась в кресло, про себя судорожно прокручивая эти два слова, она не могла найти ни одного весомого аргумента, чтобы убедить его в том, что надо менять маршрут. Каждое слово, каждая фраза, которая приходила ей на ум казалась бредовой для бывшего-военного Сивера, для бывшего-црушника Сивера, для текущего-разведчика и саблидера Сивера — не поймет, не пустит, ещё прочитает пару лекций о том, почему гражданских не должны брать на боевые задания, ещё скажет, что…
Он сам предложил. Он первым сказал, что ему нужно ехать туда, что это нарушения всех правил, но нужно — надо, и, наверное, у него была куча причин, только вот Тэдди не нужно было убеждать — она не понимала, почему он старался её убедить. «Терракинез» и «ребенок» — единственное, о чем она могла думать тогда, в ту самую секунду, сидя в машине рядом с Сивером и глядя на дорогу, не зная, даже не подозревая о том, что может следовало сказать что-то против, связаться с главным штабом, развернуться — всё что угодно, лишь бы уехать оттуда прочь.
Этот штаб совсем не был похож на побочный штаб в Фарго — родной, напоминающий маленький домик, в котором у каждого своя роль. Возможно, когда-то он был таким, но сейчас он больше смахивал на небольшой аэропорт, который забит людьми, что вот-вот должны улететь, оставить всё позади, только никак не пройдут паспортный контроль, никак не дойдут до борта самолета. Саттон, которая лишь пару дней тому назад искала аргументы, чтобы убедить Сивера приехать сюда, сейчас уже хотела побыстрее собраться и покинуть это место — и она не знала почему. Разбитое зеркальце, так некстати найденное на дне дорожного рюкзака как-то неприятно впилось острыми мыслями в сознание.
Тэдди не верит в приметы.
И всё же.
несколько дней назад
Земля шла ходуном. Нет, на самом деле, земля почти не двигалась, не содрогалась — по крайне мере, не по своей воле. Окружающее напоминало нечто страшное, хотя не то чтоб Тэдди не видела острые клыки войны. Крик должен был оглушать, как спицы, что сажают в бабочек — больше им не дернуться, не сдвинуться с места, — и всего на секунду Саттон казалось, что она тоже как та самая бабочка, которую прикрепили намертво. А потом она увидела то, ради чего приехала сюда, и словно её опустили в вакуум — она не слышала голоса, ни одного из них, когда бежала, почти спотыкаясь, и чувствуя, ощущая всем своим телом, в каждой частице себя, как там — под земляным сооружением, под этим «домиком», как она привыкла называть, очень слабо, но достаточно слышно отбивается маленькое сердечко.
Тэдди разорвала стену — одним движением руки, разбросав в разные стороны, превращая её в груду песчинок. Перед ней лежал мальчик — светловолосый, курносый, измученный, совсем бледный — сколько ему лет? Двенадцать? Тринадцать? Может и того меньше. Саттон не задумываясь бросилась к нему, осторожно переворачивая его на спину, бегала дрожащими пальцами по его груди, отчаянно стараясь отыскать, найти, прощупать хотя бы крупицу земли, которая могла попасть в дыхательные пути, мешать ему дышать — нашла! Она медленно, бережно начала проводить маршрут от горла, до самого рта, пока разом, словно откупорив бутылку вина, не заставила мальчишку выплюнуть их сполна, откашляться, хватаясь за горло. 
Саттон думала, что на этом всё — она сделала то, ради чего приехала, и обессилено, подобно тряпичной кукле упала на землю, не обращая внимание на то, как земля беспощадно царапает кожу рук.
«Мама» — срывается с губ мальчика.
Тэдди всего на секунду подумала, что облажалась.
сейчас
От непонятно откуда взявшегося сквозняка хочется поежиться — неприятный холодок пробегает вдоль позвоночника и Тэдди осторожно стягивает рукава майки, лишь секундой позже вспоминая, что это не её собственная, а одолженная по доброте душевной одной из местных жительниц. Она подносит к губам чашку с остывшим чаем и слегка хмурит носик — не любит она крепкий чай, она вообще не любит чай, честно говоря, — поэтому осторожно ставит на столешницу и наконец-то поднимается с кресла.
Чей-то разговор доносится отрывками, клочьями, лишь для того, чтобы, оказавшись на улице, порыв ветра рассеял их, разнося по округе. Тэдди вздыхает, доставая свой мобильный и набирает сообщение Клем — короткое, ёмкое, без лишних деталей, от чего-то спрашивает, как там дела у Рекса и не забывает приписать, что скучает. Она и правда скучает — по Клем, по Рексу, по всем остальным. И совершенно не понимает, почему они всё ещё тут… хотя.
Светлая макушка выбивается из общей картинки. Худи, который когда-то явно был ярко-оранжевого цвета, выцвел настолько, словно все дни напролет провисел на палящем солнце. Взгляд сосредоточено хмурый, задумчивый — Тэдди смотрит на него и думает, что он кого-то ей сильно напоминает. Кого-то, кого она не видела уж очень давно, словно в другой жизни, с другой Тэдди Саттон, которая только и могла, что мечтать о динозаврах, великих приключениях и… о мальчике с безобразно невозможным характером.
Этот тоже такой — с безобразно невозможным характером.
Где-то в сознании всплывает его «мама» — сорвавшееся слабым хрипом, может мольбой, а может надеждой, за которую жизненно необходимо ухватиться.
— Привет, - Саттон приближается к нему, даже если её никто не приглашал — да что с ней такое, что никак не научится вести себя иначе? — опускается рядом с ним, у корней старого дуба и прислоняется к его корке. Мальчик ежится, прижимая к груди коленки, ссутулится — всем своим видом выражает нежелание с ней разговаривать, ограждается, — как тот, из прошлого.  — Меня зовут Тэдди, — как ни в чем не бывало говорит она, поднимая глаза к небу — день ясный, почти безоблачный, не предвещающей беды.
Мальчик молчит. И Тэдди молчит. Это молчание тянется в десять, пятнадцать минут — а может даже дольше? Но он не двигается, не срывается с места, не отходит в сторону, даже чуть касается её плеча своей спиной, и Саттон смотрит на его ершистый затылок, хочет погладить его, как маленького котенка, и сказать, что всё будет хорошо, только Тэдс не умеет врать — она хочет, она и правда хочет, чтоб всё было хорошо, но не знает, потому что его мама всё ещё в коме, а он…
А потом как-то совсем внезапно и может даже неожиданно из земли прорастают небольшие фигурки — не то чтоб ровные, забавные, может даже крайне смешные динозавры — один за другим, и они двигаются, кто куда. Один из них — напоминающий стегозавра, приближается к мальчику, смотрит на него пару секунд, а потом хватается ртом о шнурок его кеда и чуть тянет на себя, словно зовет его играть с собой.
Тэдди хочется сказать, что всё наладится.
Что всё обязательно будет хорошо.
Тэдди не умеет врать.
Лишь взгляд почему-то цепляется за браслет, что всё ещё на нём.
несколько дней назад
Тэдди никогда не любила лето. Любила весну, любила осень, но только не лето и не зиму. Её всегда угнетали эти крайности, но стоит ей оказаться в Рок-Спингсе, как ей начинает казаться, что зима врывается внутри неё как-то без предупреждения, совершенно бесцеремонно и крайне не вовремя. Она сидела у лазарета, отчаянно пытаясь не провалиться в сон, то и дело бросая взгляд в сторону маленького белобрысого мальчишки, что щенком сидел у двери вот уже который час. С ним, к счастью, всё было в порядке, даже если он отказывался говорить с другими, чего нельзя сказать о его матери, которая словила пулю в голове и провалилась в кому. «Активизировалась способность, у нас же не было терракинетиков» — она лишь кивала, слушая вполуха, прекрасно понимая, как такое вышло — как, вообще, такое происходит, что твоя собственная способность иногда оказывается твоим самым главным врагом. Очевидно, мальчик увидел, как подстрелили его мать и в порыве страха сам себя и посадил в клетку — признаться, стены и правда были достаточно твердыми, поэтому неудивительно, что никто не мог его достать оттуда, да и в той суматохе.
— Я не думал, что терракинез — так страшно, - говорит тот самый медик, чье имя Тэдди так и не запоминает. В ответ она лишь рассеянно улыбается и отводит взгляд в сторону — от собственного воспоминания кружится голова.
Где-то там она видит и Растина — он кажется другим, даже если ничего вроде бы и не произошло. Ведет себя странно, словно покрылся ледяной корочкой и до него совсем невозможно дотронуться — льдинки так и кусают кожу. Он говорит что-то — обрывочными фразами, непонятными, почти неосознанными словами, которые Тэдди, в кои-то веки, впитывает как губка, запоминая каждую из них, собирая как крупицы земли и стараясь вынести смысл.
Джулиет Кэдмон. Его куратор в ЦРУ, что помогла ему освоиться.
Она не знает такую. За всё то время, что он был в ЦРУ он ни разу не обмолвился о ней.
Она… всё это время почти под боком… почему это так важно?
Растин, от которого, обычно, и слова не вытянешь, говорит слишком много и ей всё кажется, что он… отчитывается перед ней?
Ей кажется, что он… избегает её глаз?
Колючий, знойный ветер царапает кожу — откуда летом такой ветер?

Зачем?
сейчас
Саттон всем телом чувствует, когда что-то не так — ребенок напрягается, вскакивает на ноги и с такой злобой наступает на маленького динозавра, словно не просто хочет разрушить фигурку, но и впечатать в землю. Он не оглядывается, лишь посильнее сжимает руки в кулаки, со всей злостью, на какую способен и пулей бежит в сторону штаба — обратно в лазарет, скорее всего. Тэдди ничего не успевает, лишь вздыхает, закрывая лицо руками — в ту же самую секунду все фигурки превращаются в маленькие песчинки земли.
В общем-то, она так ничему и не научилась.
Вернувшись обратно в штаб, Саттон хочет отыскать Расти, которого нигде нет — видимо, спит, думает она и устало плетется в сторону кухни, решив, что что-нибудь горячее ей точно не помешает. Снова растягивая рукав майки, Тэдди останавливается всего на секунду, обратив внимание на то, что находится у спальни той-самой-кураторши Сивера. Смотрит на деревянную поверхность и почему-то не задумывается, когда стучится в дверь, про себя перебирая всевозможные фразы, причины, почему она сейчас это делает – «здравствуйте, я хотела узнать, как вы поживаете? Вы меня не знаете, но я…»
Дверь открывается перед ней и вот Тэдди улыбается, как…
Взгляд первым делом цепляется за знакомую рубашку — нет, не Расти, её ему одолжили здесь, в этом побочном штабе, но Саттон уже успела пустить пару шуток по этому поводу, так что не спутает с другой. А потом, глаза выцепляют и самого Сивера — там, у этой женщины за спиной, в одних джинсах, с каплями воды, что стекают по мокрым волосам, и, Тэдс чувствует, что где-то внутри неё отбивается острое желание ойкнуть, потому что ей кажется, что здесь — в этой точке пространства она разлетается мириадом брызг, которых просто не получается собрать вместе — воедино, а на лице эта дурацкая улыбка рвется по швам, не оставляя после себя ничего.
Она не смотрит на эту женщину.
Она смотрит на него, перед тем, как сделать шаг назад, попятиться как пятилетний ребенок, как непутевый щенок.
— Извините, я… - но, Тэдди, честно говоря, не знает, за что извиняется, поэтому лишь срывается с места и уходит прочь.
Любопытство, как говорится, погубило кошку.
Сейчас Тэдди чувствует себя этой самой кошкой.
Саттон несется с ужасающей скоростью и даже не желает останавливаться на поворотах, когда пулей вылетает на улицу. Так, должно быть, падают на провода, уже потом, спустя какое-то время, когда всё тело пропахло гарью, отчаянно стараясь шарить рукой в поиске хотя бы одного живого места. Она мертвой хваткой цепляется за дверцу, удивляясь тому, как не срывает её с петель и садится в машину, отчаянно вцепившись пальцами в руль — сердце бешено колотится не в груди, нет, а где-то у виска, словно хочет проделать дыру, и Тэдди не может понять, какого лешего, она срывается на рыдания, почему слезы так предательски катятся по щекам и почему ей не удается взять себя в руки — почему, черт возьми, ей так сложно вставить ключи в замок?Рыдания, что в какой-то момент переходят на скуление подбитого зверя, разрывают грудную клетку, и Тэдс думает лишь о том, что хочет набрать Нормана и умолять о том, чтобы он срочно – неважно каким образом — оказался тут и поскорее забрал её отсюда, потому что эта война её достала, а он в первую очередь — её брат, и уже потом лидер ЭХО, плевать на все формальности. Руки всё ещё дрожат, когда она судорожно вставляет ключ и заводит мотор, попутно вытирая щеки и раздражаясь от того, что слезы не прекращают течь с глаз…
Тэдди почти подпрыгивает на месте, от неожиданности, когда кто-то осторожно стучится в окно.
— Ты же не уедешь, правда? — на неё смотрит пара голубых глаз, и Саттон очень хочется отвести взгляд, ей очень хочется сделать вид, что она не только не увидела его, но и не услышала, и просто уехать из этого проклятого места. Можно она просто уедет отсюда? — Меня зовут Даг, - она молчит, продолжая упорно смотреть вперед, через лобовое стекло.
А потом заглушает мотор и…
Закрывая лицо руками, снова срывается на тихие рыдания.

Тэдди не знает, сколько времени проходит — вцепившись пальцами в руль, она даже не чувствует боли в суставах, лишь продолжает истошно захлебываться собственными слезами, никак не в силах взять себя в руки. Она не понимает, как так получилось — откуда, черт возьми, у неё такое чувство, что в ней проделали дыру, если уж никаких внешних признаков ран нет — даже шарит рукой по грудной клетке, словно это поможет найти, отыскать, ухватиться за очевидное доказательство того, что — да, в ней и правда есть эта проклятая брешь. Саттон не знает, сколько минут проходит — сколько времени она так сидит, скрывая лицо в собственных руках, упираясь лбом в уже горячую поверхность руля, что успела впитать в себе влагу её слез — она и правда не знает, лишь где-то на задворках создания мерцает мысль о том, что за дверью — за стеклом, её ждет ребенок, тот самый ребенок, которого она достала из земли, тот самый ребенок, ради которого она сюда приехала в первую очередь.
Знала бы она, что всё так обернется… как бы поступила?
В любой из вселенных Тэдди Саттон сидела бы тут — на этом самом месте, заливаясь горькими слезами, но ни за что не смогла бы свернуть с той дороги сама, по собственному желанию — пожалуй, сейчас, в эту самую секунду осознания столь незначительной вроде бы правды причиняло ей куда больше боли, чем увиденное ранее… нет.
Тэдди наконец-то удается взять себя в руки — потом она будет стараться проанализировать всё, что случилось здесь — случилось десять, и двадцать минут назад, но только не сейчас. Она наконец-то прекращает рыдать, открывая рукой бардачок и достает пачку салфеток. Ей не хочется видеть собственное отражение, поэтому Саттон сгоряча пинает зеркало заднего вида ладонью, приподнимая его чуть вверх, чтобы ненароком не увидеть себя — она знает, что выглядит ужасно, и ничто это не исправит, поэтому приходится лишь шуршать салфетками и стараться вытереть лицо, чтобы, как минимум, не напугать ребенка.
Даг — как назвался сам мальчик — почему-то не спешил уходить, и если первые пару секунд он смотрел на неё через стекло, то ли растерянный от увиденного, то потом, как настоящий джентльмен, развернулся спиной к Тэдди, натянув на голову капюшон и терпеливо ждал, пока её рыдания прекратятся, время от времени осторожно пиная камешек мыском ботинка. Саттон, наверное, никогда не узнает, что это была не первая подобная сцена, которую он видел в своей жизни — что точно так, где-то в Сиэттле, когда он был младше, мама выбегала из дома и долго плакала в машине. Она сидела почти так же, только, в отличие от его новой знакомой, не срывалась на рыдания, а старалась плакать тихо, заглатывая подступивший к горлу истеричный плач, потому что боялась, что её услышит Даг.
А он всё равно слышал — выходил вслед за ней, прятался за машиной и ждал, пока она выплачет всю свою обиду, отчаянно стараясь подавить в себе этот несусветный страх, который поднимался внутри него каждый раз, когда он слышал лязганье ключей, что хватала мама, когда выбегала из дома — он боялся, что когда-нибудь она возьмет и уедет, оставив и его, и его отца позади. Он так сильно этого боялся, что пытался придумать, как остановить её в таком случае — ухватиться ли за шину, или может выпрыгнуть прямо на дорогу, как только она заведет мотор...?
И сейчас Даг стоял, прислонившись спиной к машине, терпеливо ожидая, когда же Тэдди выплачет всё своё нутро. Он стоял и ждал, надеясь на то, что если она будет видеть — чувствовать его присутствие, то ей не хватит духу дернуться в сторону ключей, что она не сможет так с ним поступить — хотя с чего бы это...? С чего бы ей бояться его оставить одного — ведь, по сути, он ей никто, подумаешь, просто достала его из земли, прижимала к себе как маленького котенка, и смотрела на него потом так, словно боялась найти на его лице внешние признаки ран — а ему это чертовски не нравилось, потому что они с мамой уже очень давно вдвоем в этом огромном мире, и так было ещё с начала войны — он привык доверять лишь ей одной, заботиться о ней и ждать, что лишь она одна будет заботиться о нём, а тут эта девушка — незнакомая, по сути, девушка, которая лепит этих дурацких динозавриков у него под ногами… зачем ей это…?
Он не знал, было ли виной то, что мама всё не приходила в себя, а он чувствовал себя таким одиноким в этом огромном мире, таким ненужным и непонятным, что цеплялся за любое проявленное к нему внимание...? Или быть может, когда она выбежала из этого штаба, то ему показалось, что он видит тот самый кадр, который долгие годы превратился в его постоянный кошмар?
А может, всё дело в том, что он понимал, что если мамы не станет, то никому он и не будет нужен?
И, в какой-то момент, он подумал, что во всём этом штабе есть только один человек, который чувствует себя точно так.
Тэдди поворачивает голову, всматриваясь в спину мальчишки — смотрит на него всего пару секунд и чувствует, как разум устал даже пробуждать былые воспоминания из прошлого – не надо, только не сейчас. Она осторожно открывает дверь, убедившись, что не заденет Дага — тот, в свою очередь, неловко отстраняется от машины, нервно проводит рукой по затылку и смотрит куда-то себе в ноги каким-то крайне сосредоточенным взглядом, словно пытается подобрать нужные слова. Саттон наконец-то вздыхает, ещё раз проводит тыльной стороной ладони по щеке, хотя следов от слез уже не осталось.
— Приятно познакомиться, Даг, — мальчик, который до сих пор отчаянно пытался найти нужные слова, едва ли не подпрыгивает на месте от удивления, но поднимает на Тэдди глаза. Она же старается улыбнуться, несмотря на то, что чувствует, как подбородок предательски дрожит, а глаза всё ещё на мокром месте, но всё равно протягивает ему руку, — извини за эту сцену, — мальчик смотрит на неё неуверенно — смотрит на протянутую ладонь, а потом неловко протягивает свою и пожимает её руку.
Даг выжидает паузу, убирая ладонь обратно в карман худи, перенимается с ноги на ногу, отводит взгляд в сторону, прежде чем озвучить вопрос:
— Ты в порядке? — он смотрит на Тэдди исподлобья, и та, в свою очередь, подавляет в себе желание обнять его — господи, откуда в ней это детское и тупое желание, — прекрасно осознавая, что он не Рекс, которого можно тискать, а мальчишка, что возомнил себя старше своих лет, и ей нужно поддерживать эту сказку, как и всем им — они все и каждый день поддерживают самые разные сказки.
В ответ Тэдди лишь кивает, потому что у неё нет сил озвучить что-то, даже емкое «да» или «нет», — она проглатывает подступивший к горлу комок и лишь на мгновение поднимает глаза к небу — оно всё ещё безоблачное, чистое, совершенно ясное.
А у неё всё равно такое чувство, словно над ней закрывается водяной купол — прямо как тогда, в детстве, наотмашь выбивая из её легких воздух.
Вот только… Саттон стоит на земле, а над ней — открытое небо.
________________________________________
Тэдди вернулась в одну из комнат — куда её поселили на время пребывания в штабе — лишь часами позже, когда Даг, устроившись рядом с ней в комнате отдыха, наконец-то провалился в сон — впервые, кажется, с тех пор, как его выписали из лазарета. Саттон какое-то время молчала, смотря поверх его головы, чувствуя исходящее от его тела тепло, когда он, будучи сонным, случайно уткнулся ей лицом в плечо. Мальчик спал, время от времени зовя маму — тихо, почти беззвучно, подергивая губами, словно боялся, что его может кто-то услышать. Тэдди почему-то не спешила вставать и оставлять его там — или, может, у неё не было сил, но какое-то время они просидели вот так — она смотрела на него, и пыталась думать обо всем — обо всех, лишь бы не позволять себе вернуться мыслями к утру, и событиям, которых хотелось просто выжечь из памяти. А потом, кто-то вошел — тот самый медик, чье имя она так и не соизволила запомнить — и Саттон стало очень неуютно от этого внезапного вторжения в их с Дагом маленький мирок. До тех пор ей было почти спокойно, почти уютно рядом с ребенком, который напоминал ей щенка — или Айви, которую она очень давно не видела, и которую так боялась больше никогда не увидеть. Лишь тогда Тэдди встала, осторожно прикрыла Дага одеялом и вышла из комнаты отдыха, решив, что и ей не помешает прийти в себя — ну или постараться походить на человека.
Оказавшись в небольшой комнатушке, которая по сравнению с их Клем спальной напоминала самый настоящий сарай, Тэдди сразу же бредет в сторону своего рюкзака и принимается в нём рыться — она не знает, что именно ищет или зачем. Резкая боль, пронзившая палец, заставляет её одернуть руку — а она думала, что выбросила все осколки зеркала... вот же. Саттон вздыхает, выворачивая всё содержимое рюкзака на кровать — вытряхивая всё, что там находится, да с такой силой, словно это он всему виной. Найдя «виновника» Тэдс вздыхает, убирая осколок на комод, когда взгляд цепляется за блокнот, который она вот уже сколько времени постоянно таскает с собой. Она смотрит на него так, как смотрят на нечто опасное, ядовитое — так смотрят на змею, которая застыла перед тобой и готовится к нападению, — стоит тебе дернуться, как она ужалит тебя. Образы той ночи, обрывки тех фраз, её собственные слезы, запах волос Ра…
«Я плохой человек, Тэдди?»
Саттон отгоняет от себя все мысли, разворачивается — в этот раз она не пятится, нет, — просто выходит из комнаты и сразу же заворачивает в общую душевую, которая, к счастью, находится рядом с её — нет-нет, это не её — спальней. Не задумываясь, даже не позволяя себе задуматься, она сразу в одежде заходит под душ — включая чуть ли не ледяную воду, и стоит так пару секунд, чувствуя, как тело содрогается, как мышцы невольно начинают дрожать, но Тэдди плевать, потому что ей нужно выбить всю эту дурь из своей головы. Ей нужно прекратить это сплошное издевательство над самой собой, потому что она не может понять — она до сих пор не может понять, и ей, в общем-то, не хочется сейчас с этим разбираться, потому что на теле всё ещё ссадины, что начинают шипеть от боли, а в голове у Саттон полный кавардак — какого никогда прежде не было, и ей не нужно сейчас думать о том, что было тогда — в тренировочном зале, или до этого — в Айове, или ещё раньше, под тем проклятым китом — нет-нет, ей не нужно и ей не хочется, да пропади всё оно пропадом!
Единственное, что ей хочется сейчас — найти этот чертов источник боли, который зудит и чешется, как открытая рана, а она никак не может зацепиться за неё пальцами, чтобы просто вырвать его с концами, поэтому и продолжает стоять под ледяной водой ещё пару минут, пока всё тело не онемеет, лишь бы заставить свой мозг прекратить анализировать произошедшее — анализироватьпрошлое и настоящее, анализировать то, что сейчас с ней происходит.
Тэдди выключает воду, дрожа всем телом — лишь в эту секунду осознавая, что она может серьезно простудиться, а потом давай чихать направо и налево, забив на то, что сейчас война, и они каждый день теряют людей. Лишь эта мысль заставляет её подчинить себе своё тело и выйти из душа второпях, оставляя за собой лужи воды — к счастью, никого в коридорах нет, и ни одна душа не видит, как она скрывается обратно в спальне, судорожно стягивая с себя мокрую одежду и бросая на пол — она ничего не хочет из этого штаба, ей ничего не нужно отсюда. Вытирается полотенцем, что лежит на кровати, а потом находит свою старую одежду, которую ещё вчера пыталась постирать, но, стоит признать, что пора её выкидывать — рубашка моментально прилипает к влажным местам на теле, как и старые темные джинсы — ей пофиг, Тэдс и правда сейчас пофиг. Она садится на край кровати, продолжая одеваться и сушит волосы полотенцем, спиной чувствуя, что блокнот всё ещё лежит на том же самом месте и это её злит.
Она так и не нашла источник боли, но есть он — и он всему виной.
Саттон быстро встает, смотрит на него пару секунд и думает, что может выкинуть, сжечь — да всё, что угодно, и дело с концом. Даже хватает его рукой, судорожно перебирая в голове возможные варианты расправы над ним — как будто это ей поможет, как будто таким образом ей удастся выжечь в себе эту проклятую рану, и... не может.
Тэдди закидывает его на дно рюкзака, запихивает туда же все свои вещи, а потом снова садится на край кровати, зарывая лицо в ладони — она выдохлась.
В этот раз она и правда выдохлась.
________________________________________
Весь остаток дня проходит как в тумане — Тэдди лезет со своей помощью в лазарет, крутится вокруг Скотта — наконец-то она запомнила его имя, и время от времени бежит в комнату отдыха, чтобы проверить, как там Даг, который всё ещё спит. В один из таких маршрутов ей так не вовремя попадается Сивер — они встречаются взглядом всего секунду, а потом она отводит взгляд в сторону, не пятится назад, но чувствует, как волосы на затылке встают дыбом — точь-в-точь как у кошки — стоит ему сделать шаг в её сторону — Тэдди не уверена, что он и правда думал к ней приблизиться, но ей без разницы, потому что она всем телом ощущает, как земля под ногами начинает очень медленно дрожать. Панический страх охватывает её с такой силой, что перекрывает все другие мысли — она не управляет землетрясением, и если её способность выйдет из-под контроля, то…
То ли Сиверу всё же хватает мозгов держаться подальше, то ли Саттон удается взять себя в руки, но всё приходит в норму, и она разворачивается, удаляясь прочь в противоположную сторону — снова в комнату отдыха, сама не понимая, чего это так прицепилась к мальчишке, которому самому нужна помощь, а она едва способна держать себя по всем ниточкам, чтобы не рассыпаться прямо здесь и сейчас. Тэдс осторожно опускается прямо на пол у дивана, испугавшись, что разбудит Дага, и, наконец-то, вздыхает — она невольно думает, что хочет домой. Перебирает все возможные варианты — Норману не хочется звонить, даже если таковым был её первый порыв — он задаст слишком много вопросов, да и если ни о чем не спросит, то обязательно прочитает по её глазам, а у неё совершенно нет сил ни притворяться, ни что-либо объяснять. Тэмзин — тоже не вариант почти по той же причине, не говоря о том, что и статус ей не позволит рвануть к ней просто так… остается Уилл, но…
Саттон даже думает о том, чтобы написать своему наставнику — набрать какое-нибудь дурацкое сообщение, постараться пошутить, совершенно точно зная, что у неё никогда не было и не будет такого чувство юмора, как у Салли. Но так и зависает, рассматривая экран своего смартфона — она совершенно не знает, что ему написать и как объяснить, что попала в такую передрягу и не представляет, как из неё выбираться.
— Тэдди? – сонным голосом зовет её Даг, приподнимаясь на локтях и смотрит на неё сверху вниз — со взъерошенными волосами и опухшими глазами, — Почему ты сидишь на полу? – Саттон усмехается, убирая смартфон в карман и как-то обреченно понимая, что пока никуда не может уехать — что же мне делать с тобой, а?
— Дурная привычка. Она у меня с детства. Меня вечно пытались отучить от этого, - пожимает плечами, на мгновение опуская взгляд — она готова поклясться, что слышит голос матери в ушах — видит её изящную фигуру и красивые черты лица в дверном проеме — словно Нина сейчас тут, а не там, не на другом конце земли. И всего на долю секунды Тэдди кажется, что она теряет твердь под ногами — как, как она тут оказалась? Как так случилось, что она сейчас находится в этом ущербном штабе, непонятно с какими людьми — совершенно одна? Всего на секунду в голове проносится, что она тут не одна, что и Расти тут — но Тэдди слишком сильно его ненавидит сейчас — впервые, пожалуй, в своей жизни, и совсем не знает, что с этим делать.
— Тэдди? — голос Дага вытягивает её из раздумий и Саттон старается улыбнуться, после чего тяжело вздыхает.
— Хорошо поспал? – дурацкий вопрос, но от молчания ей становится душно. Мальчик пожимает плечами, не зная, что ответить — снова эта пауза, снова тишина, которая разрывает голову. — Тебе нужно поесть. Не знаю, что у вас тут есть, но я могу постараться тебе что-то приготовить, что ты хочешь? Может макароны с соусом? Ты любишь макароны? Или...
— Мама никогда не проснется? – Даг смотрит на неё сосредоточенным, внимательным взглядом, следит за каждым её движением, как будто хочет прочитать её мысли.
— Она... я... - она запинается, и ненавидит себя за это.
— Я видел. Я видел, как в неё стреляли, - голос его дрожит, — она стояла передо мной, она заслонила меня, и потом я… я испугался, и эта земля… эти стены… я хотел выбраться, чтобы добраться до неё, я хотел… я не смог... я не смог ничего поделать... - мальчик шмыгает носом, в то время, как по его щекам скатываются слезы, Тэдди поспешно встает с пола, опускаясь рядом с ним и прижимает его к себе.
— Тш-ш, ты не виноват, слышишь? Ты ни в чем не виноват, - тихо шепчет она ему, пока Даг плачет, котенком вцепившись ей в майку, и зарывается лицом куда-то ей в плечо, — Ты ни в чем не виноват, знай об этом, твоя мама… она просто очень сильно тебя любит… и… она хотела тебя защитить, но ты не виноват, ты совсем не виноват, что это случилось, и ты не виноват, что у тебя пробудилась способность… терракинез… он бывает страшным, я знаю, поверь мне, он бывает очень страшным и может ранить не только окружающих, но и тебя, но это не твоя вина… ты научишься, ты обязательно... слышишь? И я тебе помогу, я тебя научу, ладно? Но, Даг, ты не виноват в том, что случилось с твоей мамой… она обязательно проснется, она обязательно...— и Тэдди самой очень сложно не сорваться на рыдания.
Мам, почему я не уехала с тобой?
Я не справляюсь, мам.
Мам?
________________________________________
Ближе к рассвету Даг заснул, а Тэдди чувствовала себя настолько опустошенной и усталой, что не могла даже заставить себя встать, не то что пойти к себе в комнату. Единственное, что её радовало — тишина, которая конкретно в эту минуту не царапала сознание, а позволяло ей спокойно дышать. Большая часть жителей штаба в это время спала, и Саттон, осторожно высвободившись от прижавшегося к ней мальчика, устало побрела в сторону кухни, но по пути, словно гриб, выросла секретарша — местная «надзирательница», чей вид доводил Тэдди до бессознательного скрежета зубов.
Она сдержанно кивает, стараясь её обойти, потому что ей и правда не помешает кофе, да и вообще, Саттон не то чтоб хочет с кем-то общаться, ещё и без привычной дозы кофеина в организме.
— Исполняющая обязанности руководителя штаба Гейнстборо просила передать Вам, что у Вас с Вашим напарником восемь часов на то, чтобы собрать свои вещи и покинуть штаб, - Тэдс уже стоит к ней спиной, но моментально останавливается, когда слышит её слова — не двигается пару секунд, явно прокручивая в голове сказанное Моралес, и, к своему удивлению, заключает, что ей спросонья явно что-то померещилось.
— Извините? – развернувшись к ней лицом, переспрашивает Тэдди, и внимательно смотрит на неё — она не спала уже вторые сутки, и, будем честны, дни выдались, откровенно говоря — погаными, а тут их ещё и выставляют…?
— Исполняющая обязанности руководителя штаба Гейнстборо просила передать Вам, что у Вас с Вашим напарником восемь часов на то, чтобы собрать свои вещи и покинуть штаб, - женщина повторяет это как зазубренный стишок, что для Саттон сейчас просто канистра бензина на пылающий огонь.
— Славно. Передайте этой вашей… Гейнстборо — ну, сами там добавите все её звания и статусы, мне как-то лень — что я никуда не уезжаю, - Тэдди старается развернуться, но Моралес подается вперед, то ли в порыве злости, то ли в панике, что её не услышали.
— Но вам приказано…!
— Мне плевать. Так и можете передать, — совершенно спокойным тоном, говорит она, и, в этот раз Саттон всё же удается уйти и оставить несчастную секретаршу в полном недоумении.
Конечно, отчасти, она сейчас играет с огнем. Пожалуй, это единственный случай, когда Тэдди идет против настолько четкого указания «сверху», но ей и правда плевать. Она не старается идти напролом — честно говоря, ей совершенно плевать на эту Гейнстборо или как её там — что за идиотская фамилия, ей-богу! Ей плевать на её секретаршу, на этот чертов штаб... ей неплевать на Дага — на маленького мальчика, у которого лишь недавно проявилась способность. Терракинез, к слову, а терракинетиков вокруг них не так уж и много, насколько ей известно, учитывая то, что и её откопали по «воле случая». И мать мальчика в коме, а главу этого штаба куда больше заботят потрахушки с Си… на этом Тэдди себя останавливает, лишь тогда обращая внимания на то, что со всей силой сжимает чашку в руках — пожалуй, не стоит бить посуду.
Саттон вздыхает, ставя чайник — в любом случае, она никуда не собирается. Если эта женщина захочет её выставить — может попытаться, но ребенку нужно научиться владеть способностью, не говоря о том, что сейчас он совершенно один. Ей плевать, что это на неё нашло, что она вдруг решила выставить её за дверь, если уж утром она выглядела вполне довольной — Тэдди плевать. Хочет выставить — пусть применит силу. Пусть впутает весь главный штаб. Посмотрим, что из этого выйдет. Но Тэдс никуда не уедет, пока сама этого не пожелает.
Ну, или заберет с собой Дага — выбор за этой Гейн... Гейст... ой, да черт с ней.

Саттон оборачивается, когда слышит какой-то шум у себя за спиной...
Ну, здравствуйте, мадам.

Словно кадр из старого фильма, что они с Клем так любили смотреть, будучи в Нью-Хейвене, в своей квартире — черно-белое кино, в котором камера находится на уровне её ступней. Зритель наблюдает за тем, как тонкие каблуки постукивают по поверхности паркета — она шагает умеренно, как кошка, не спешит, словно растягивает эффект ожидания, а фокус тем временем поднимается чуть выше — к лодыжкам, к икрам, четко проведенная черная линия на чулках, как будто сам художник рисовал её; ещё выше — юбка-карандаш, которая идеально сидит на узких бедрах, и ещё выше — тонкая талия, как стебелек орхидеи, плечи, шея, короткая стрижка. И вот камера поворачивается — мы видим главную героиню фильма восьмидесятых, с легким макияжем, идеально подведенными губами и льдом в карих глазах, который отражает происходящее вокруг, словно зеркало.
Отражение нечеткое, почти размытое, теряется там, где-то в зрачках — худощавая фигура, небрежный вид, майка, которая мешком висит на теле, с растянутыми рукавами и выцветшей эмблемой на груди — на ребрах можно заметить парочку дыр, оставленных то ли от пуль, то ли от неудачного удара о камни. Джинсы, когда-то тёмно-синие, сейчас протертые, явно повидавшие и лучшие времена — на правом колене разодраны, словно так и должно быть, словно кто-то специально так сделал, следуя за модой, но на деле это не так — всего пару дней тому назад они были пропитаны кровью, грязью и дымом. Волосы распущены, в полном беспорядке, — и девушка эта, молодая, и, наверное, очень наивная, даже не думает о том, чтобы снять с запястья резинку и завязать их в узел.
В общем, отражение так себе.
И, как будто по желанию оператора, в кадре появляются двое.
Всего на секунду, до того, как женщина сломает каблук и упадет на пол — почти столь же изящно, словно долго отрепетированная сцена, которую раз за разом повторяли, но от этого не менее убедительная. И вот она полулежит, перед ней ворох бумаг, что всего на секунду, на короткий промежуток времени, вылетают из папки словно стая птиц, опускаясь где-то там, рядом с кедами Теодоры Саттон — двойной узел, разноцветные шнурки, совсем как ребенок, а та — другая, даже растянувшись на полу — идеальная, прямая, мраморная, как будто творение Пигмалиона.
Пожалуй, был короткий миг, когда можно было развернуться и уйти из кадра — просто взять и сделать вид, что ничего этого Тэдди не видела, ведь женщина — Джулиет Кэдмон, нет, Эвиденс Гейнстборо — даже не смотрела в её сторону, увлеченная своей разбитой коленкой, порванными чулками, разодранными ладонями…
Пожалуй, впервые в своей жизни Тэдди Саттон была готова быть кем угодно, но только не Тэдди Саттон, которая сразу вспоминает о том, в каком состоянии Гейнстборо доставили в лазарет, что Сивер никак не мог успокоиться, всё нес какую-то чепуху, а Тэдс никак не могла понять, что именно тот от неё ждет — раньше он никогда не был настолько откровенным, когда дело касалось его работы в Управлении, а сейчас… впрочем.
Собиралась ли она развернуться? Вполне возможно.
Собиралась ли она плюнуть на то, что перед ней растянулась женщина — почти ровесница её матери — и явно нуждалась в банальной помощи, если уж Тэдди не способна на сочувствие? Вероятно.
Честно говоря, стоя там, в одном пространстве с Эвиденс Гейнстборо, уже после тех событий, которые оставили на ней злосчастный отпечаток, Саттон не собиралась позволять своей мягкосердечности, чувствительности и ещё уйме совершенно глупым и неуместным вещам, протянуть ей руку помощи, просто потому что… это было крайне странно, почти неестественно, но Тэдди даже боялась дотронуться до неё — коснуться её руки своей, потому что.
Просто потому что в памяти моментально оживали образы, что она так усердно отгоняла от себя.
И, как всегда в её жизни, всё решается одной и той же схемой — она понимает это, как только взглядом цепляется за папку, которая лежит рядом с ней — полураскрытая, с четко выведенным именем, фотографией, и… лого.
Сознание Тэдди проваливается в прошлое.
________________________________________
What about your evidence, miss Sutton?
Do you really have any evidence?
What about your source?
Who was it?
evidence noun
ev·i·dence | \ ˈe-və-dən(t)s,  -və-ˌden(t)s\
Definition of evidence
1a : an outward sign : INDICATION
b : something that furnishes proof : TESTIMONY
specifically : something legally submitted to a tribunal to ascertain the truth of a matter
2 : one who bears witness
especially : one who voluntarily confesses a crime and testifies for the prosecution against one's accomplices
Merriam-Webster

Двое суток, проведенных на допросе, тянутся как сожженная резина — Саттон удается сохранить невозмутимое выражение лица, даже тогда, когда расспрашивают о членах семьи, касаются Нормана Уорда — того-самого-Нормана-Уорда, припоминают её отца — Глена Саттона, который погиб в Алеппо. Она смотрит то на одного агента, то на другого, стараясь абстрагироваться от этого места, от этих стен — силится не думать, не высчитывать время, когда статья автозапуском выльется в сеть. Ей нужно продержаться до тех пор — думает Саттон, поэтому дерзит, закатывает глаза, не отвечает на большинство вопросов и сдерживает свою холодную ярость, которая металлом покрывает её — сейчас она является её единственным щитом и единственным оружием, единственным…да всем.
Кто-то потом скажет, что Теодора Саттон была просто дурой — надменной, слишком самоуверенной мечтательницей и идеалисткой, которая думала, что может пойти против Системы, выбить у неё фундамент и изменить мир будущего. Кто-то потом будет писать, что девочка она вроде умная, из хорошей семьи — именно такие и рвутся в самое пекло, потому что не знают настоящих проблем, не видели той страшной жизни, и привитый за годами романтизм, который они впитывают через книги о всяких приключениях, заставляет их пойти на отчаянный шаг — бросить себя в самой пекло.
Кто-то потом скажет, что она была безумной, если правда полагала, что её попытка не останется всего лишь жалкой попыткой.
Лицо Саттон меняется лишь единожды — всего на секунду, возможно, поэтому один из допрашивающих её агентов, голодной собакой цепляется за это имя — Растин Эйвери Сивер. Это потом Расти, так неуместно пошутив, что она устроила ту ещё заварушку, бросит ей, что её могли убить — что и его могли уволить из-за неё, только Тэдди не будет его слушать, уже не будет слушать, прожигая его взглядом, и ледяным голосом высказав, что он работает с убийцами, что он, возможно, тоже… не может быть.
Но в тот раз, постукивая пальцами по поверхности ровного стола, и то и дело бросая взгляд на камеру, которая не меняла ракурса, с момента её входа в эту комнату, Саттон испугается всего на секунду — отбросив все мысли о том, что именно она увидела на той флешке, что этого уже никто не изменит, и что ей самой теперь жить с этим — им всем с этим жить, хотят они этого или нет, потому что… да просто потому что жизнь, любая жизнь, не может так исчезнуть, только потому, что кому-то так выгодно.
35. Их было 35.
Её будут спрашивать о связи с Сивером, её будут спрашивать, кто он ей — что из себя представляет, как часто они видятся, переписываются, созваниваются, и Тэдди знает, что соврать не получится, но она и не врет, когда говорит, что между ними выросла бетонная стена, как только он пошел в ЦРУ — да-да, это я про вас. Знает ли она о его работе? Нет. Интересовала ли? Конечно, нет, только этого не хватало. Думает, что ей поверят? Ей плевать, поверят или нет. А на день рождения подарок вы просто так ему отправили? От старых привычек сложно избавиться, особенно если ты немного сентиментальна.
Кто он ей? Уже никто.
И в какой-то степени она тогда даже не врет — ей не приходится, потому что перед глазами стоят те самые фотографии взрыва, тела детей, расщепленные, разбросанные как тряпичные куклы, конечности, которых просто не собрать — да их и не собирали, просто не смогли, лишь вырыли одну могилу и сбросили всех туда, как дохлых котят.
Тэдди судорожно прокручивает в голове те самые кадры, целенаправленно ковыряясь в ране, которая не успела покрыться рубцом, потому что ей нельзя думать о Сивере — ей нельзя думать о том, что было «до», о том, чтобы она хотела у будущем, о том, что она всегда будет бояться задать тот единственный вопрос — был ли он, хотя бы косвенно вовлечен, даже если и не по своей воле?
Ей удается протянуть время до того, как разорвется международный скандал.
Ей удается, — или ей кажется, что ей удается — отогнать от себя все мысли относительно Расти.
Осознание произошедшего приходит гораздо позже — спустя пару дней, когда она наконец-то понимает, что проиграла — и правда окончательно проиграла. Правильно говорят, что пока рана свежая, то её не чувствуешь, но стоит ей только остыть, как начинается самое настоящее веселье — и Тэдди сама не понимает, как впервые в своей жизни срывается на самую настоящую истерику, смахнув со своего рабочего стола все свои принадлежности — плевать, что линза камеры стоит несколько кусков, плевать, что экран компьютера превращается в некую мозаику, которую надо собрать по кусочкам — она понимает, что всё это было зря, что люди погибли — и ничего, что агент, который передал ей флешку, скорее всего уже давно гниет в земле — и всем плевать, что это, черт возьми, не первый и уж точно не последний случай — что это повторится вновь, и ни она, ни её фотографии, ни её статьи — ни одно её чертовое слово ничего не изменит.
Первые несколько дней удается закрыться у себя в комнате — не выходить, не отвечать на звонки, не соглашаться на встречи с журналистами, не давать интервью. Тэдди чувствует, как огромная, бездонная тьма хватается за её ступни — она погружается в неё как во что-то вязкое, не в состоянии выбраться из неё — почему-то вспоминает тот случай, в Центральном Парке, и ей снова кажется, что ей лет шесть и она под водой.
Нина стучится в дверь, не сразу позволяет себе или несносной Айви ворваться в её комнату. Она терпеливо ждет, каким-то мягким голосом говорит ей, что она должна есть — выжидает, она всегда это прекрасно умела, надеется, потому что не может иначе, а потом, спустя пару дней, когда Тэдди заявляет, что не собирается ни на какое награждение — что ей плевать на всё это, то лишь тогда мама не выдерживает и переходит на действие.
________________________________________
Нина бесцеремонно заходит в её комнату и направляется в сторону шкафа, открывая двери и рассматривая платья — хмыкает, про себя подмечая, что дочь у неё крайне странная и совсем на неё непохожая, даже что-то ворчит себе под нос о том, что им неплохо было бы сходить на шоппинг. Тэдди сидит на полу в наушниках и ждет, пока мама выйдет, даже если нутром чувствует, что всё не так просто и Нина не зашла к ней, чтобы поискать свою любимую кофту. Она выходит и возвращается через пару секунд, с несколькими платьями в руках, которых моментально опускает на застеленную кровать, снова разворачивается в сторону шкафа — ищет подходящие туфли, при этом не забыв по привычке прижать указательный палец к губам и вздыхает.
— Нам однозначно нужно обновить твой гардероб, - у Тэдди в наушниках давно не играет музыка, поэтому она прекрасно слышит её слова, но всё равно разом выдергивает их.
— Что?
— Вставай, иди в душ и приведи себя в порядок. Думаю, это бордовое платье тебе пойдет, но мне надо найти тебе туфли. Кажется, у меня была одна пара, которая была мне велика. Как же неудобно, что у тебя другой размер… - Нина совершенно не слушает её, даже не обращает внимания, словно Тэдди и вовсе нет в комнате, а говорит она исключительно сама с собой.
— Мам, что ты делаешь?
— Мы с тобой идем на церемонию награждения, и у нас не так уж и много времени, так что не смотри на меня так — в душ.
— Я никуда не иду, - твердо заявляет Тэдди, и вот тут Нина наконец-то поворачивается к ней лицом.
— Идешь. Ты сейчас войдешь в душ, приведешь себя в порядок, потом я помогу тебе с макияжем, и мы с тобой отправимся на церемонию, где ты всем будешь улыбаться, отвечать на вопросы, где ты скажешь то, что должна сказать… — её голос четкий, твердый, режет ножом.
— Я не… собираюсь туда идти.
— Ты это сделаешь, Тэдди.
— Ты не понимаешь, я ведь… — она смотрит на мать и нервно запускает пальцы в волосы.
— Что? Ничего не добилась? Всё равно пострадали люди? Да, вышло вполне скверно и не так, как ты того желала. Но это не конец света. Это не финишная линия, слышишь меня? Это только начало. Ты сама захотела эту профессию. Ты сама решила, что хочешь исправить мир — так сделай это. Здесь, сидя в этих четырех стенах, ничего изменится, кроме тебя одной. Хочешь сидеть и плакать, что всё вышло не так, как ты того хотела? Ладно, три дня поплакала — хватит уже. Можешь плакать и по ночам, но не позволяй им думать, что ты сдалась, слышишь меня? Никогда не позволяй им думать, что они тебя победили.
— Виновников в убийстве тех детей так и не наказали. Наказали других — не тех людей, и это моя вина, — она делает несколько шагов назад и опускается на край кровати.
— На своих ошибках учатся, Тэдди, в следующий раз, когда ты захочешь изменить мир, ты будешь знать, чем это всё может обернуться, и что стоит на кону В таких случаях всегда приходится выбирать и чем-то жертвовать. Я никогда не могла понять твоего отца, и тебя, скорее всего, не понимаю, но я не позволю тебе заниматься самобичеванием, потому что тебе придется принять то, что случилось. Тебе придется с этим жить и взять ответственность за то, что случилось, ясно тебе? — Нина вздыхает, наклоняясь к ней и убирает прядь волос с её лица, — Я знаю, детка, тебе тяжело, но ты справишься с этим.
В тот вечер Тэдди Саттон всё же пойдет на награждение. Будет улыбаться, фотографироваться с гостями и отвечать на совершенно дурацкие вопросы — это будет фарс, в котором ей была уготована своя роль, и, увы, она ничего с этим не сможет поделать. Она будет стараться играть на публику, рассказывать то, что видела собственными глазами — использовать внимание для того, чтобы указать всему миру на того слона в комнате, которого все так долго игнорировали. И, вероятно, дождаться не могут, когда можно будет игнорировать и дальше.
Получится у неё это или нет — другой вопрос.
Как и то, что спустя неделю она встретится с Расти Сивером, и там уже не сможет удержать лицо — она будет злиться из-за Растина или на Растина, когда бросит ему, что не хочет его видеть, что не понимает, как он может там работать — «с теми убийцами». Она не даст ему даже накричаться вдоволь, когда уйдет первой и в глубине души будет бояться, что больше они никогда не встретятся. Что ни он, ни она не смогут друг друга простить.
А потом она уедет обратно туда — не зная о том, что судьба вновь вмешается, когда решит активизировать её способность и закопать под землей.
И на том самом дне она увидит Расти Сивера, подумав о том, что так и не помирилась с ним перед смертью.
________________________________________
Тэдди наклоняется почти инстинктивно, не задумываясь, на мгновение даже перестав обращать внимание на Эвиденс, которая всё ещё на полу. Хватается пальцами за ту единственную папку — печатными буквами выбито знакомое имя, и где-то в грудной клетке что-то безудержно скрепит. Картина складывается по кусочкам — тогда она почти не думала о том, что было с Сивером, пока её допрашивали, или потом, когда эта шумиха вроде бы стихла.
Да и вообще, почему у этой женщины эта папка? Почему сейчас? Здесь? В эту секунду?
Тэдди может быть наивной, но она уж точно не глупа и не верит в совпадения, поэтому наконец-то переводит взгляд на женщину, так и не делая шаг в её сторону, не двигаясь, даже не дергаясь, как будто ноги срослись с полом.
— Зачем он вам? – она указывает на папку в своих руках, но они обе знают, о чем Тэдди спрашивает.

Всё происходящее бесконечно раздражает — всё то, что развернулось перед глазами Тэдди, или то, что было вчера, позавчера, вплоть до того момента, как она встретилась с глазами Сивера, когда они шли в сторону машины, в Грейт-Фолсе. Несмотря на отчаянное желание помочь Дагу — помочь любому, кому она может хотя бы немного помочь — Саттон хотела бы иметь возможность хотя бы раз послушаться своей интуиции и уж потом действовать. Но всё не так, и, при всём желании, Теодора никак не могла ни вернуться в прошлое, ни что-либо изменить — включая себя, свой выбор, свои предпочтения — окажись она на том самом перекрестке даже сейчас, то всё равно не остановила бы его, попросту не смогла бы, и все дороги довезли бы её до этого самого пересечения.
Тэдди всё ещё сжимает в руках папку, на которой выведено знакомое имя — и лого, конечно же, то самое лого. Она смотрит на женщину перед собой — а может и не на неё вовсе — отчетливо видя перед собой события последних дней — как она добежала до небольшого сооружения из земли, как достала оттуда Дага, как поняла, что его мать схватила пулю… и потом, как сидела у лазарета, старалась помочь, не могла переодеться, не спала, хотела домой и не спрашивала Расти, почему они не едут домой, потому что этот штаб — этот проклятый штаб, не их штаб, а он всё бродил по коридорам, нес какую-то чепуху и она не могла понять, почему совершенно не помнит это имя — Джулиет Кэдмон. Она бы точно запомнила, удивительно, но Саттон и правда бы запомнила любое женское имя, произнесенное Растином, поэтому она была уверена, что он никогда о ней не рассказывал — ни разу, когда приезжал к ней в Йель, засыпал на диване, пил кофе из её чашки… ни разу.
Джулиет Кэдмон.
Нет, Эвиденс Гейнстборо.
И это слово «evidence» точь-в-точь срабатывает как триггер, затрагивая все давно зарытые под землей воспоминания — собственную никчемность и последующий за ней самый настоящий провал, и плевать, что она прошлась по тонкой ниточке, так и не упав в пропасть; того самого человека, чье имя она до сих пор не знает, потому что — потому что тот не сказал, а она не посмела спросить, и уже тогда стало ясно, что недолго ему осталось — что уже давно превратился в кормёжку для рыб, или гниет в неизвестной могиле, а его родные и близкие… никто не знает, что с ним стало — наверное нарекли изменником, предателем страны, и никто так и не узнает, что он терзался перед смертью и правда хотел что-то исправить, только ему встретилась непутевая журналистка и это она его подвела.
Сколько раз она слышала это слово тогда — «evidence»?
Сколько раз Тэдди смотрела на допрашивающего её агента и молчала в ответ?
Из всех возможных имен и слов, эта женщина должна была взять именно его.
На самом деле, пожалуй, это многое объясняет.
И эта женщина, как раз живое свидетельство безоговорочного провала Теодоры Саттон.
И, тем не менее, в этой суматохе, в этой безудержной суматохе, когда каждый жилец этого штаба старался найти себе место, старался не сломаться и двигаться дальше, не зная куда и зачем, эта женщина — идеально накрашенная, в наряде, как будто на дворе не 2038-ой год, а какой-то 2028-ой, когда в мире всё ещё было хорошо, раздражает Тэдди настолько, что она впервые за долгое время испытывает самую настоящую злобу.
Она напоминает ей Нину — идеальную, прямую, с гордо поднятой головой даже тогда, когда мир вокруг рушился…
А потом Эвиденс говорит про каблуки и…
________________________________________
— С о б и р а й с я! – привычным тоном командует Тэдди, открывая дверцы шкафа и перебирает свои наряды, не обращая внимание на обалдевшее выражение лица Расти, — Не смотри на меня так, это якобы важный вечер, дресс-код и всё такое, а мне нужен кавалер. Как же ты удачно приехал, — на самом деле, удача тут и вовсе не сыграло никакой роли, разве что в самую малость, учитывая то, что прием переносили раза три — да-да, и в Йеле такое происходит, — и в прошлый раз — полтора месяца назад — Кевин уже забил себе место кавалера Саттон. Но вчера вечером, когда Расти неожиданно нагрянул, был безоговорочно снят с этой самой должности, что, несомненно возмутило его до глубины души, поскольку такой наглости от своей подруги он не ожидал. К слову, Уилкинс ещё долго будет припоминать об этом Тэдди.
— Вставай ну, нам надо взять для тебя смокинг напрокат, — оборачивается она к Сиверу.
***
— Это не похороны, - фыркает Тэдди, останавливаясь напротив Расти. Его рука в очередной раз тянется к несчастному галстуку, который, судя по его выражению лица, напоминает ему петлю на шее. Но Саттон опережает его, чуть нахмурив носик, и поправляет сама, — А тебе идет. Нет, я понимаю твоё недовольство, и я всеми руками и ногами за худи, кроссовки и всё такое, но тебе идет, Сивер, весь такой эл-л-егантный… можно и женить! – Тэдди смеется, не забыв прижать ладонь к губам, а то высшее общество Йеля точно их не так поймет.
А потом они наконец-то уходят из этого здания, покидают прием, и Тэдди моментально снимает туфли на высоком каблуке, шагая босиком по асфальту.
— Что? – встречаясь со взглядом Сивера, спрашивает она, — Ты знаешь, я их не-на-ви-жу, — чуть напевает последнее слово, удерживая туфли ремешком на указательном пальце и легонько ступает, — если выйду замуж, то только в кедах. У мамы будет траур… - Саттон смеется.
— Эй, Расти, — оборачивается на полпути и смотрит на него пару секунд, — спасибо, что приехал, — приподнимаясь на цыпочки, Тэдс коротко целует его в щеку, а потом хватает его за плечо и давай рассказывать о том, насколько скучны подобные мероприятия…
________________________________________
Всё дело в том, что всё это — вечерние платья, каблуки, яркий макияж принадлежали не ей, а Нине. Красивой, обаятельной, обескураживающей Нине, которая хоть и была её родной матерью, но сильно отличалась от неё — как будто и не носила под сердцем все девять месяцев. Тэдди постоянно чувствовала себя гадким утёнком рядом с ней — слишком тощая, без каких-то форм, с непослушными волосами, которые постоянно сами решали в какую сторону им торчать, с резкими чертами лица, носом с горбинкой… и всё в этом духе. Она не любила гулять с ней, ей не нравилось встречать её знакомых и слышать очередной удивленный вопрос «о, а это ваша дочь?», потому что каждый раз создавалось ощущение, что на её месте должна быть другая — другая Тэдди, которая будет такой же красивой, утонченной, с более покладистым характером, без всех этих замашек хулиганить или потребности общаться с таким человеком, как Расти Сивер.
Расти Сивер… хорошо, что Нина почему-то не заострила внимание на том, что был какой-то светловолосый мальчишка, с которым её дочь проводила так много времени, ведь по её меркам он был не из её круга — вообще не из её мира, и должен был держаться подальше, оставаться где-то за пределами пространства, в котором находилась Тэдди — в глубине души она всегда это знала. Никогда и ни разу Саттон не видела в нём угрозу, или человека странного, неприятного, того, от кого следует держаться подальше, но зато она знала свою мать, и, возможно, именно поэтому долгие годы Расти Сивер оставался её персональной тайной, о которой никто не знал вплоть до поступления в Йель.
Они всегда были разными — Нина и Тэдди. С годами может и многое изменилось, может она и стала чем-то напоминать окружающим маму, но всё равно это чувство пропасти между ними никуда не делось. Нина умела очаровывать людей с первой же секундой — ей и делать ничего не нужно было, чтобы вскружить противоположному полу голову. А в ней же больше от Саттонов, и не только внешне, но и нутро такое же — безумное, неугомонное, неусидчивое — противоположное всему тому, что олицетворяла Нина. Возможно, именно поэтому, им так сложно было наладить отношения с этой стеной между ними, потому что даже тогда, когда они всей семьей уезжали в Новую Зеландию, и мама знала, что Тэдди остается, что может они никогда больше не встретятся — она была в строгом костюме, в туфлях на высоком каблуке, с прекрасной прической и чудесным макияжем, как будто шла на прием, а не уезжала от своей дочери на бесконечно длинное расстояние — как будто не могла видеть её в последний раз. И в глубине души Саттон, при всей парадоксальности этого чувства, испытывала обиду, смешанную со злостью — да хоть сейчас, в этот момент ты можешь снять с себя маску и притвориться человеком, показать, что тебе больно, что ты…
Каблуки.
Эвиденс Гейнстборо права в одном — она не любила носить каблуки, потому что это было маской. Маской, за которой принято скрывать свои истинные чувства — идти на награждение и улыбаться потом в камеру, но Тэдди в этом не нуждалась. Она могла удержать лицо, могла не сказать того, что было в её голове, но из неё никудышная актриса — ей не нужна была маска, чтобы доказать всему миру что-то.
Вот тебе и каблуки против кедов.
________________________________________
Тэдди гордо приподнимает подбородок, оставаясь всё такой же невозмутимой — не было истерики ранее, не было ни слез, ни попыток сбежать, нет, внутри неё совсем не выгоревшее поле.
Так вот оно как… избавиться… не пригодится…
Она чувствует злость, которая кольцом сжимается вокруг шеи.
О тех, кто «не пригодится» так не говорят — точнее даже не так, а попросту не впускают к себе в спальню и не расхаживают в его рубашке. Для того, от кого нужно «избавиться» поставили слишком уж роскошный спектакль…
Саттон и сама прекрасно понимала, что часто попадается из-за своей наивности. Она и не собиралась отрицать, что является такой, но мысль о том, что эта женщина считает её не просто наивной дурочкой, но и идиоткой приводит её чуть ли не в бешенство. Для «идиотки», которая не способна сложить два и два, она слишком часто выживала, не говоря о том, что ей удалось ускользнуть из лап их хваленного Управления, и тут… неужели она серьезно полагает, что Тэдди поверит в совпадение — встреча в спальне Гейнстборо, это грандиозное падение у неё на глазах и так удачно подвернувшаяся папка Сивера…
Тэдс вздыхает — Эвиденс не намерена отвечать на вопрос и продолжает делать вид, что ничего не было, как будто это их первая встреча, так что можно невинно хлопать глазками и говорить о дамской комнате и прочей чепухе. Саттон переполняет злость, даже если она остается всё такой же невозмутимой.
Она думает о том, чтобы развернуться, так ничего и не сказав ей, вот только…
Что если он её…?
Тэдди делает несколько шагов в сторону женщины и как-то совершенно спокойно помогает ей встать, как будто и не думала минуту назад о том, что если дотронется до неё, то просто не выдержит этого. Саттон не спешит давать ей папку, зажимая её плечом, но вместе с тем чувствует, как её собственная рука, поддерживающая Гейнтсборо, чуть ли не покрывается чешуей. До «дамской комнаты» они добираются без происшествий, а там Тэдс наконец-то может выпустить её — какой-то цирк, честное слово.
Саттон стоит в шаге от женщины, всё ещё продолжая зажимать папку — и пусть прекрасно понимает, что та может потребовать её вернуть, а ей не удастся ничего сказать в ответ, чтобы оставить её себе. Она не пятится в сторону двери, как раньше, стоя на своих двух совершенно уверенно — в кои-то веки злость помогает ей взять себя в руки, хоть какой-то толк от неё.
— Мисс Гейнстборо, я не спала несколько суток, не говоря о том, что меня уже осведомили о том, что мне указывают на дверь — спасибо за столь теплый прием, к слову, я никогда этого не забуду, - вежливым, но более чем холодным тоном начинает Теодора, — Давайте опустим эту светскую беседу и перейдем к делу, ладно? Я слишком устала для того, чтобы вести вежливые беседы за чашечкой чая, да и вы, при всём уважении, последний человек, с кем бы мне хотелось разговаривать сейчас. Так что, давайте вы мне скажете, что вы от меня хотите, потому что штопать колготки я не умею, да и сильно сомневаюсь, что их удастся спасти.

Ещё тогда, будучи неопытной журналисткой, которая приехала в незнакомую страну — в совершенно не похожую на её родную (будь это Канада или Америка), Теодора Саттон знала одно — она всегда будет стараться бороться за правое дело. Стараться,потому что она уже тогда боялась, что ей не удастся увидеть грань между добром и злом, ведь очень часто эти двое так близко стоят рядом друг с другом, что образуется нечто серое — непонятное, почти неразборчивое, но, тем не менее.
Мама не понимала. Пожалуй, мало кто понимал, не считая тётю Тэм, которая просто слишком была похожа на саму Тэдди — просто в голове не укладывается, почему девочка, которая никогда ни в чем не нуждалась, решила уехать на край света, в эпицентр самого страшного, не испугавшись ни бомб, что подобно дождевым каплям падали на головы местных жителей, ни смертей людей, чьи останки разбрасывало в разные стороны.  Но всё началось с отца — должно быть она никогда не признавалась в этом вслух, лишь мимоходом вставляла в разговор, что был такой Глен Саттон — её отец, который тоже был военным корреспондентом, и, который словил первую пулю в Алеппо, а она ничего про него не помнит, лишь то, что у него были огромные армейский ботинки — одну пару он так и оставил в прихожей, а она постоянно стремилась залезть в них, не заботясь о том, что не в состоянии поднять ни одну из них и в итоге всегда больно падает ладонями на пол.
Те ботинки остались там — в доме её детства, который она совсем не помнила, разве что тётя Тэмзин иногда что-то вспоминала — то пластмассового динозавра, то ещё какую-нибудь плюшевую игрушку, которую ей подарили бабушка с дедушкой. Тэдди отчетливо помнила, как залезла в те самые ботинки в тот день, когда Нина стояла в дверях, с кучей чемодан и тянула её в сторону выхода.
Но мама их не забрала. Почему-то ей казалось, что они оставляют там не просто ботинки — они оставляют там папу.
Папу, которого она совсем не помнила.
Дурацкая вещь — генетика. Правда дурацкая, если так подумать. И память, в том числе. Тэдди нашла те ботинки спустя долгие годы, когда впервые поехала отдыхать у бабушки с дедушкой — она нашла не только их, но и его старые фотографии, репортажи, награды, фотокамеру, несколько значков, старые виниловые диски… ей казалось, что тогда она впервые начала узнавать его — или вспоминать.
Он погиб за правое дело — она знала об этом всегда. Никогда не сомневалась, разве что совсем иногда, когда видела, как Уилл целует Айви в висок, или может чуть раньше, когда её одноклассников забирали их отцы — да, в её жизни был отчим, очень заботливый и добрый, но она ему была неродной, как и он ей, и все это знали. И лишь тогда, в какой-то короткий промежуток времени Тэдди Саттон задавалась вопросом — а стоило ли всё это — всё, что у них могло быть — того, что он обрел по ту сторону земли?
Именно поэтому в 2032 году она отправилась в Афганистан.
И несмотря ни на что, она знала одно — и тогда, и сейчас, она пыталась защитить чьи-то жизни.
И будет стараться, даже если обречена проигрывать.
________________________________________
Эвиденс Гейнтсборо её не знает — её, а не ту девочку, которая пару лет тому назад поставила всё Управление на уши. Впрочем, Саттон и не намерена ей что-либо объяснять по многим причинам. Она проглотила её «наживку» исключительно потому, что хотела дать ей шанс — если ей есть что сказать, помимо этой фальшивой беседы о том, как она благодарна ей за проделанную работу и указать на этот чертов протокол — вот он тот самый момент. Но женщина этого не делает, а Тэдди продолжает стоять на том же самом месте, зажимая папку и снова не может понять, что она тут вообще забыла — здесь, в этом штабе; тут — рядом с Эвиденс Гейнтсборо, от имени которой её до сих пор передергивает, не говоря о том, что ей не то чтоб приятно лицезреть её.
Она усмехается, чуть покачав головой и упирается взглядом в кафель — минутой ранее эта женщина вроде бы не была уверена, что помнит её фамилию, а сейчас она — катастрофа, которую обогнал разве что Риндт. Эвиденс явно намерена уходить от темы разговора, а Саттон никогда не любила игры — в особенности, эти црушные игры — поэтому не намерена оставаться тут дольше.
В этом и разница между ними — они всегда были по разные сторону, придерживались разной идеологии. У каждой из них была своя правда, и сейчас, спустя это время, Тэдди всё равно полагает, что это их хваленое Управление — гнездо зла.
— Мне не нужны ваши извинения, - она встречается взглядом с её отражением и смотрит на неё в упор, — каждый извиняется за свои ошибки. Что же касается Дага — я сделала это не для вас или для кого-то ещё. Я сделала то, что считаю правильным, — упоминание мальчика должно было немного пошатнуть её настрой, но Тэдс всё так же твердо стоит на земле, — Я в курсе, мне сказали об этом, — она бы могла съязвить о том, что ещё раз убедилась, насколько хорошо в ЦРУ курируют новобранцами, но не делает этого — Саттон слишком устала для того, чтобы ввязаться в словесную перепалку, не говоря о том, что этот разговор ни о чем начинает действовать ей на нервы.
Упоминание Растина Сивера заставляет её смолкнуть, даже если внешне Тэдди продолжает оставаться всё такой же невозмутимой. Забыть? Снова какие-то игры ЦРУ, в которые она совершенно не желает ввязываться, потому что всего лишь утром никакого намека на «забыть» не было. Впрочем, Саттон совершенно не желает вникать во всё это, как и не желает оставлять папку, на которую ей указывает Эвиденс.
— Нет, благодарю, но я обойдусь, — не будь в этом штабе Дага, она бы и вовсе пожелала забыть обо всём, что тут было — что вообще тут была. Тэдди наконец-то опускает папку на раковину, желая избежать ещё какого-нибудь контакта с этой женщиной, -Думаю, вы и без меня прекрасно справитесь, поэтому, — вежливая улыбка касается губ Саттон. Она собирается уйти, оборачиваясь лишь в дверях — всего на секунду призадумавшись, — К слову, о вашей помощнице… она вам передаст мои слова, но я предпочитаю сделать это сама — я никуда не уеду, мисс Гейнтсборо. У вас тут новоиспеченный терракинетик, чья мать всё ещё в коме и из-за этого его эмоциональная состояние крайне нестабильное. Он не щенок, чтобы нацепить на него браслет и надеяться, что это не будет иметь последствия. Я понимаю, что у штаба есть свои правила, но я знаю терракинез, — Тэдс выдерживает паузу, — Я надеюсь, что вы это понимаете, а если нет -  что ж, - и тут она многозначительно улыбается, чуть пожимая плечами, а потом наконец-то выходит из уборной, оставляя Эвиденс наедине с собой.
Где-то в глубине души Саттон прекрасно понимает, что это не останется без последствий.
Где-то в глубине души Саттон прекрасно осознает, что очень скоро пожалеет, что не взяла папку. Но.
Но вместе с тем она знает, что иначе не могла поступить — ей не нужны были подачки от ЦРУ тогда, ей не нужны они и сейчас.
Идя по коридору — по тому же пути, по которому она прошлась минут пять назад, Тэдди чувствует, как же сильно она устала и на мгновение потирает переносицу, прикрывая глаза. Её подташнивает, и она впервые за всё это время старается вспомнить, когда она что-то ела в последний раз — не считая фруктов, что принес ей Даг. У неё нет сил даже злиться на саму себя — за все собственные эмоции, за то, что она наплевала на правила, наплевала на здоровье… на всё, в общем-то, наплевала.
И тут в неё прямо-таки влетает Даг, обхватив её талию руками, мальчик упирается лицом ей в живот. Холодок пробегает по спине, потому что в голову сразу лезут мысли о неладном. Тэдс судорожно перебирает его светлые волосы, стараясь заглянуть ему в глаза.
— Что случилось? Даг... что случилось?.. — голос предательски дрожит.
— Мама… мама проснулась... она жива... — всхлип.
И Саттон сама не понимает, как слабость охватывает её. Ей удается удержаться на ногах всего на пару секунд, а потом она сползает вниз, прямо на пол, упираясь в него коленями.
— Тэдди?... – голос у Дага испуганный. Он смотрит на неё заплаканными глазами, моментально присаживаясь рядом с ней.
— Всё в порядке, - выдавив из себя улыбку, она дотрагивается до его щеки, — я просто рада, что с твоей мамой всё хорошо.
________________________________________
Саттон сидит на краю кровати, уткнувшись лбом в раскрытую ладонь. Она сидит так минут двадцать, если не больше, с прикрытыми глазами и думает, что у неё совершенно нет сил даже для того, чтобы подняться, взять рюкзак и выйти из комнаты, а потом встретиться с Расти. Кто-то стучится в дверь и бесцеремонно заходит, так и не получив ответа. Тэдди приоткрывает один глаз — опять эта секретарша — свободной рукой подносит бутылку воды к губам и делает пару глотков. Не штаб, а проходной двор, честное слово.
— Можете передать вашей хозяйке, что I’m out, только дайте мне пятнадцать минут, чтобы собрать все свои вещи, - и, желательно, найти шоколадку, а то голова всё ещё кружится.

Голова нещадно трещит, Тэдди же всё сидит на краю кровати и даже не думает вставать — а ведь надо бы проверить, что собрала все свои вещи, даже если их не так много, и уже потом наконец-то (даже не верится!) покинуть этот злосчастный побочный штаб. Всё ещё сжимая в руках бутылку воды, она почти не слушает Моралес — пропуская мимо ушей и имя Растина Сивера, и то, что он где-то там курит, пока…
«Приносит неудачу»…
«За ним смерть»…
Тэдди поднимает глаза на женщину и смотрит той прямо в глаза. Пожалуй, лишь всего на секунду ей кажется, что способность выходит из-под контроля, только, к счастью, лишь она чувствует легкое содрогание земли, и то благодаря тому, что сама является причиной этого. Саттон молчит какое-то время — ей кажется, что она молчит слишком долго, но на деле тишина затягивается всего лишь на пару секунд. В мире было всего лишь пару слов — пару ситуаций, которые в принципе могли вывести её из себя, выдернуть почву из-под ног и заставить полностью потерять контроль над собой. Вот и сейчас Тэдс старается ухватиться за мысль, что ей совершенно не хочется устраивать тут землетрясение — не потому, что в итоге она захоронит и саму себя, но потому, что тут и другие люди — невинные, ни о чем не подозревающие, раненные и вымученные, которым и так неплохо досталось. Тут и Даг, который слишком радовался пробуждению матери. И, в общем-то, ещё куча людей, но.
Но дело в том, что именно в этот конкретный момент Тэдди понимает, как же все эти люди заебали её со своим вмешательством в её жизнь — что та женщина, которая непонятно для чего устроила весь спектакль, и даже предложила ей папку с данными о Расти, что эта тварь, которая искренне полагала, что имеет право (!) не только оценивать жизнь и личность Сивера, но и давать ейсоветы (!!).
Так, всё, хватит.
Саттон рывком встает с кровати и удивляется тому, что от такого резкого движения голова не начинает кружиться. Она смотрит на Моралес с таким выражением лица, словно готова вцепиться ей в горло и разорвать на месте, потому что ей не понять — никому в этом чертовом штабе не понять, ни этой дуре, ни другой, которая возможно и правда знает Растина лучше неё — она сейчас это понимает, как бы больно ей не было от этой мысли. Но никто, ни один живой человек на этом чертовом свете не знает о том, как же сильно Тэдди боялась, что смерть и правда ходит по пятам Расти — вынюхивает его след, прячется где-то поблизости, словно только и ждет, когда сможет протянуть свои цепкие лапки в его сторону. И каждый раз, каждый чертов раз, она пыталась выхватить его, не позволить смерти даже дотронуться до него, никогда и ни за что — совсем недавно, лишь месяц назад ей казалось, что той всё равно удалось приблизиться к нему, удалось зацепиться коготком о его кожу, и тут…
— Хватит, — Саттон цедит это слово сквозь зубы, готовая выплюнуть его, если понадобится, потому что она зла — этой твари Моралес и правда удалось нажать на самое больное место. Пусть она сейчас злилась на Расти, пусть ненавидела и не желала даже видеть его физиономии, но этого она не стала бы терпеть, — хватит. И тебе и твоей хозяйке. Всем вам хватит уже! – потому что она больше не намерена выслушивать всё это, не намерена принимать подачки и советы от людей, которых она не знает, на которых ей плевать, которые не представляют для неё ровным счетом ничего. От людей, которые считают, что могу оценить то, что между ней и Расти — да что они вообще знают?! — Ещё раз скажешь такое, и, клянусь, это будет последнее, что ты скажешь в этой жизни, поэтому в следующий раз хорошенько подумай перед тем, как давать советы незнакомым тебе людям, ясно? – Тэдди поджимает губы, стараясь не сказать или не сделать что-либо похуже, поэтому резко хватает свой рюкзак и пулей вылетает из спальни – к черту Моралес, к черту Эвиденс, к черту этот проклятый штаб!
Саттон не снижает скорость на поворотах, чувствуя, как ярость кипит в жилах, и единственное, на что ей хватает сил — стараться не позволить способности сработать на эмоциях, потому что в таком случае не поздоровится никому. Именно поэтому она пытается поскорее выбраться из этих стен, испугавшись, что может случайно сравнять штаб с землей. Лишь оказавшись на воздухе, Тэдди выдыхает и чувствует, как слабость снова берет верх, поэтому останавливается, сбавляя обороты.
Она не хочет думать о том, что именно в словах Моралес так взбесило её, пусть и в глубине души прекрасно всё понимает, но, всё же — она была чужим ей человеком, и даже если настолько удачно попала в больное место, всё равно Саттон не должна была так реагировать. Но на секунду ей и правда показалось, что она готова была разорвать её в клочья лишь потому, что та посмела использовать слово «смерть» в одном предложении с Расти.
Тэдс вздыхает, устало прислоняясь спиной к дереву и прикрывает глаза.
Или, может быть, всё дело в том, что она сказала ей о том, что лучше ей бежать, если не хочет, чтоб зацепило?
Стараясь равномерно дышать, Саттон и сама не обращает внимание на то, как сжимает руку в кулак и подносит к грудной клетке — чуть стуча по ней, словно это может как-то помочь ей успокоиться. Ей и правда нужно взять себя в руки, а то ещё ехать в одной машине с Растином, не говоря о том, чтобы…
— Тэдди! – она резко открывает глаза и отлипает от дерева, видя перед собой улыбающееся лицо Дага. Он стоит в дверях, а потом срывается с места и бежит в её сторону, — Я испугался, что ты уже уехала… тебя не было в спальне.
— Да, мне уже пора уезжать, - пожимает плечами Тэдс, — но я собиралась с тобой попрощаться, - вот тут ей уже тяжело говорить, поэтому приходится делать небольшую паузу, — будь осторожен, ладно? Тебе придется походить в этом браслете — так будет лучше для всех, ну а потом… я постараюсь сделать всё, чтобы приехать к тебе, потому что тебе надо тренироваться. Но ты это… не бойся своей способности, ладно? Я понимаю, что она тебя пугает и всё такое, но не бойся — это часть тебя. Она не определяет тебя как человека, но без неё ты не совсем ты. Теперь я это знаю, - Тэдди улыбается, — вот мой номер. Ты можешь связаться со мной в любое время — если что-то понадобится, или просто поболтать. Даже если я не отвечу сразу, то я обязательно перезвоню, Даг… - она заглатывает подступивший к горлу комок, в то время как мальчишка послушно кивает на все её слова.
— Я… я… спасибо тебе, Тэдди, я хотел… - он принимается шарить по карманам, пока не находит нужную вещь, - Вот. Он Гриффиндорский, потому что я всегда думал, что буду на Гриффиндоре. Не знаю, на каком факультете училась бы ты… но пусть он будет у тебя, - Даг протягивает ей красно-золотистый значок, что заставляет Тэдди улыбнуться.
— Рэйвенкло. Не знаю, я всегда думала, что попала бы именно на Рэйвенкло, - пожимает она плечами, сжимая в руках значок, — спасибо, Даг, - Саттон выдерживает паузу, перед тем, как заключить его в объятия, мимолетно целует его куда-то в висок или в макушку, уже не разобрать, и не может понять, чего это ей хочется плакать. — Ну а теперь, мне пора в путь, -отстранившись от него, Тэдди цепляет значок на свою сношенную куртку, — мы ещё увидимся, Даг, - подмигивает, разворачиваясь и идет в сторону машины, с силой вцепившись в свой рюкзак.
Уже у машины, при виде Сивера, Саттон понимает, что у неё уже нет сил ни злиться, ни дуться, ни даже что-то говорить, поэтому встретившись с ним взглядом, она лишь отводит глаза в сторону. По сути она наговорилась с лихвой, и сейчас меньше всего ей хочется выяснять почему, за что, и как она на него злится — сил нет. Тэдди забирается в машину, на заднее сидение и сидит так пару секунд, уставившись на Дага, который всё ещё стоит у дерева и смотрит в её сторону. Для того, чтобы понять свои чувства ей нужно разобраться в себе, разобрать и сами события этих дней, но пока у неё нет сил даже думать, поэтому она достает айпод из рюкзака и вставляет наушники — всего на мгновение бросает взгляд на светлый затылок Расти и слышит в голове голос Моралес «Он продолжит нарываться и нарвется, и не увидит, что за ним смерть» — от этих слов снова по спине холодок. Она смотрит куда-то в окно, вслушиваясь в музыку в наушниках и думает, что в ней не осталось ни злобы, ни обиды, ни боли…
Тэдди Саттон кажется, что в ней ничего не осталось.

Молчать всю дорогу не так сложно, когда тебе нечего сказать — Тэдди думала, что ей будет трудно игнорировать Сивера, но большую часть времени она провела в наушниках, то упираясь лбом в стеклянную поверхность окна, то лежа на сидении и пытаясь провалиться в сон. Спать так и не удалось, и не потому, что в какой-то момент Сивер решил нажать на газ и тем самым привлечь к себе её внимание (мысль о том, что он заметил опасность отступила спустя всего лишь секунду, ведь Саттон прекрасно знала все выходки Растина) — но и потому, что Тэдс находилась в том отвратительном состоянии, когда ты настолько вымотан, что не можешь даже заставить себя уснуть.
Пейзаж за окном менялся, точно так, как и музыка в наушниках, а Тэдди отчаянно пыталась отогнать от себя все мысли, что тянули её назад — в этот злосчастный штаб. Она бы хотела забыть всё, что случилось, исключая разве что Дага — подаренный им значок согревал сердце и даже подушечки пальцев, когда Саттон как-то совсем по-детски дотрагивалась до него. У неё не было сил думать о том, что же будет потом — когда она вернется в главный штаб, когда наконец-то сбросит с себя рюкзак и скроется за дверью своей спальни; когда останется наедине с Клем и отчаянно будет стараться избегать её взгляда — второпях рассказывая о том, как она достала мальчика из земляного сооружения, как он ходил за ней щенком и что она отчаянно хотела бы взять его с собой — на этом моменте Тэдс обязательно улыбнулась бы и сказала, что да, как будто им в жизни не хватает Рекса; а потом спросила бы о том, как жилось самой Клементайн, за то время, что она была вдали, как там мальчики — не действует ли Кевин на нервах Спенсу, и тренируется ли последний… она бы задала кучу вопросов, лишь бы не разрыдаться под пристальным взглядом Ходжинс и не сказать о том, что оказалась в каком-то невообразимом капкане — что колючая проволока так и впилась наконечниками в кожу, а у неё никак не получается высвободиться, даже в том случае, если ей не будет жалко лишиться конечности. Лишь бы не сказать о том, что обида горячим пламенем обжигает горло, сжимая голосовые связки и сама Тэдс чувствует себя такой маленькой, такой беспомощной, такой… дурой.
О том, что им придется остановиться в мотеле Саттон знала ещё утром, когда поняла, что до главного штаба они не доберутся до захода солнца. Она бы предпочла заменить Сивера, лишь бы не оставаться с ним наедине в одном замкнутом пространстве — в пространстве, что не двигается и не доставляет до пункта назначения — но когда машина остановилась, Тэдс поняла, что у неё нет сил с ним не то что спорить, но и просто говорить. Да и отдых никому бы не помешал, учитывая все обстоятельства, поэтому схватив рюкзак она лениво поплелась за ним, мечтая лишь об одном — о горячей воде. Конечно, и тут не обошлось без сюрпризов — одна комната на двоих, честное слово, кто-то явно издевался над ней. Растин успел вбросить ей о том, что будет спать на полу, что даже готов спать в машине, если она хочет, но все его слова Тэдди оставила без ответа — она совершенно не хотела принимать решения. Никакие. Пусть делает всё, что ему захочется.
Перед тем, как отправиться в номер, Саттон решила изучить содержимое автомата с едой — кажется простояла так минут десять, если не больше, понимая, что тупо смотрит в одну точку перед собой, а не старается понять, что же ей хочется взять. Потом же, когда усталость напомнила о себе, Тэдди наконец-то пробежалась глазами по всем полкам и заметив печенье с шоколадом, кинула пару монеток в нужное отверстие и... ничего. Машина даже не издала никакого звука и Саттон прикрыла глаза всего на секунду, понимая, что это как последняя капля, которая уж точно доведет её до нервного срыва, и не в силах сдержаться, пнула его кулаком — и ещё раз, вымещая всю злость на нём. Автомат чуть содрогнулся, но зато механизм пришел в движение и печенье упало на нужную полку — Тэдс не сразу взяла свою добычу, лишь сейчас понимая, что нервы и правда шалят, если уж она начала бить неодушевленные предметы, а потом всё же потянулась к пакету и достала её. Только развернувшись она наткнулась на взгляд Растина, но тут же отвела глаза, не желая даже как-то комментировать произошедшее — вообще что-либо комментировать.
Думать о том, что им с Сивером придется быть в одной комнате до утра, ей не хотелось — впрочем, Саттон искренне надеялась на то, что он попрется куда-нибудь «выпускать пар», ну или же сам предпочтет спать в машине, потому что принимать решения ей по-прежнему не хотелось, как и указывать ему на то, что следует делать. Поэтому, когда Расти сказал, что собирается выйти, то Тэдди в очередной раз проигнорировала его слова, но однозначно выдохнула, когда дверь за ним всё же закрылась. Конечно, можно было поволноваться, учитывая его характер, но Саттон надеялась, что он хотя бы постарается обойтись без лишних проблем, да и честно говоря, у неё просто не было сил что-то с этим делать — можно же хотя бы раз в жизни не вмешиваться ни во что, что касается Растина Сивера?
Тэдди вздохнула, бросив рюкзак с пакетом печенья на кровать, а сама побрела в сторону ванной — маленькая, почти крохотная, но что самое главное — не общая, поэтому можно было не волноваться, что какая-нибудь незнакомая девушка забредет и решит завести вежливую беседу о планах на будущее, о том, что её привело в этот побочный штаб, откуда она, куда собирается…
Горячая вода хотя бы немного согрела и успокоила. Была бы воля Саттон, она бы осталась там до самого утра, потому что впервые за последние дни ей казалось, что она по-настоящему согрелась. Выключив воду, Тэдди наконец-то вышла и вытираясь там же, решила сразу же натянуть на себя что-то наподобие пижамы — какую-то старую серую футболку, которая была в три раза больше неё самой, поэтому чуть не дотягивала до колен, ничего другого у неё попросту не нашлось, а переодеваться обратно в грязную одежду не хотелось. Вытирая влагу с мокрых волос, Саттон вернулась в комнату и  упала на кровать, раскинув руки по сторонам — она не сомневалась в том, что Расти пока не вернется, поэтому можно было позволить себе немного отдохнуть и не думать о предстоящей поездке, о главном штабе, обо всём, что ожидало её через час или два. Перевернувшись на бок, Тэдс прижала колени к себе, когда взгляд зацепился за собственный рюкзак — она смотрела на него несколько минут, про себя отмечая то, что старые значки, которые она к нему прицепила, успели не только износиться, но и поцарапаться. Саттон присела и притянула рюкзак к себе, осторожно роясь в нём, а потом, когда нашла нужную вещь, то ещё какое-то время просто смотрела на этот самый блокнот, что Сивер совсем недавно дал ей и не могла понять, почему же так долго таскает его с собой — почему не вернет ему обратно, почему не спрячет куда-нибудь, почему не выбросит в конце концов?
Пролистав несколько страниц наугад, Саттон успела пробежаться по некоторым датам — знакомым ей одной, когда она задавалась вопросами, старалась понять, старалась объяснить самой себе, что и когда пошло наперекосяк. Вот и долгожданный 2033 год, когда случилось то злостное столкновение с ЦРУ — «я не хочу тебя видеть, Расти, я не хочу даже смотреть на тебя!» — её собственные слова даже сейчас звучали в голове и от этого было тошно, поэтому Тэдди просто закрыла блокнот и снова засунула его обратно в рюкзак — потом, всё потом, завтра, послезавтра, или может через неделю — вот тогда она точно разберется, что со всем этим делать, но только не сегодня, можно не сегодня?...
Перевернувшись на другой бок, с мокрыми волосами — лень было сушить, Теодора просто завернулась в одеяло как в кокон и уперлась щекой в подушку, натянув это самое одеяло себе на голову, то ли чтобы самой ничего вокруг не видеть, или чтоб Сивер не видел её, когда вернется. Она не думала о том, чтобы заснуть — она вообще ни о чем не думала, когда погрузилась в сон.
________________________________________
Из-за чуткого сна, Саттон просыпается почти мгновенно, как только дверь номера закрывается за Сивером — или ещё раньше, когда замок издает жалобный писк. Только вот желания что-то предпринимать или как-то дать ему понять о том, что она вообще находится в комнате — нет, поэтому Тэдди почти не двигается, когда слышит его тяжелые шаги, или то, как он сползает по стене — наверное выпил, конечно, почему бы и нет — и даже когда он заходит в ванную. Она зарывается лицом в подушку, осторожно переползая с центра, на правую сторону кровати и думает о том, что будет притворяться спящей, даже мертвой, если потребуется… пока он на ногах, и даже его глухой голос не производит должного эффекта, хоть и по спине так неуместно пробегает холодок.
А потом раздается звук бьющегося стекла…
Тэдс оказывается на ногах прежде, чем ей удается хоть о чем-то подумать — ещё быстрее она оказывается в дверях ванной и смотрит на Растина сверху вниз. То ли из-за того, что мозг всё ещё не успел проснуться, или может из-за первичного страха, Саттон несколько секунд не может понять, почему Сивер весь в крови, да ещё и на полу — бросает взгляд на осколки зеркала — да уж, молодец, кажется у него прямо пунктик на зеркала. Тэдди чуть подается вперед, недолго раздумывая, даже не испытывая то самое отвращение, злость или же обиду, которая не отходило от неё ни на шаг, когда они были в побочном штабе — и хватает его за здоровое плечо, помогая ему встать.
— Осторожно, - поддерживая его, Тэдди помогает ему выйти из ванной, да и сама пытается ненароком не наступить босой ногой на осколки, — ну же, — какой же он тяжелый, чтоб его, и длинный…
Посадив его на край кровати, Саттон снова возвращается обратно в ванную — ступает осторожно, в надежде не пораниться и думает, что уберет осколки потом, когда закончит с Сивером. Найдя там свою бутылку с водой, она выливает её содержимое и набирает горячую воду, а потом возвращается обратно в комнату, по пути завязав волосы в хвост. Снова пытается не встречаться глазами с Растином, — словно это поможет ей что-то изменить, словно это вообще что-то изменит — когда принимается рыться в своём рюкзаке и даже не обращает внимание на то, что достает пару вещей — среди них и тот злосчастный блокнот, который может и сразу же отправляется обратно на своё место, но от внимания Расти вряд ли ускользнет его наличие. Хватает рукой небольшую аптечку — её собственную, а не ту, которую выдают в главном штабе перед очередным заданием — ту самую, которую она таскала с собой ещё в детстве, потом в университете, в общем-то, всегда с собой таскала, только со временем её содержимое изменилось, и если раньше там были пластыри, обычный антисептик и пару лекарств, то сейчас можно было найти ещё много интересного. Держит в руке аптечку — с разноцветными динозавриками на поверхности, — как будто эти рисунки изменят его содержимое, как будто от этого всё станет радужнее, чем есть на самом деле. Тэдди переводит взгляд обратно на Сивера — точнее на его рану — садится рядом с ним и открывает аптечку, больше не задерживая взгляд на выцветших динозавриках. Натягивает на руки стерильные перчатки и выливает содержимое антисептика на них, а потом тщательно осматривает раны Растина, пытаясь понять, которую из них стоит обработать первым делом — тот, что на животе, ну ладно.
— Не мог обойтись без приключений... – голос Тэдди спокойный, тихий, бесцветный. Она и сама удивляется тому, что говорит это так, словно они вернулись на неделю раньше — не было никакого побочного штаба в Рок-Спрингсе, не было никакой Эвиденс Гейнстборо, ни даже Дага, — вообще ничего не было, словно они не свернули на том перекрестке и всё как раньше, вот только… вот только внутри всё равно что-то скрипит, и Тэдс не может смотреть Растину в глаза, потому что она чувствует, как обида снова поднимается внутри и застревает в области горла, обжигая все внутренности.
Ей хочется спросить, почему он так с ней? — даже если это так глупо, даже если у неё нет никаких оснований на то, чтобы вкатить ему хоть какие-то претензии. Но как же ей обидно, черт возьми, как же обидно постоянно с ним ругаться, срываться на крик, не уметь прощать, не уметь понимать, и видеть — отчетливо видеть, как ему хорошо с ней — с другой, которая идеальная, взрослая, без изъянов, без сложностей, без всего того, что в ней самой предостаточно. Ей хочется сказать ему о том, что она устала — что она устала от него, что она устала от этой войны, что она от всего этого устала и вот такая она — слабая, невозможная девочка, которая оказалась на войне, потому что просто дура. Да, лишь сейчас Тэдди понимает, что она и правда всегда была дурой — и тогда, когда отчаянно цеплялась за него, боясь, что оступится, что не туда свернет, и сейчас — когда снова хотела удержать его. Может там — в том мире, где она его не держит, ему будет лучше?
Тэдс не задумывается, когда чуть качает головой, словно хочет выбросить все эти мысли из головы. Промыв рану, она лишь тогда понимает, что у неё нет никакого обезболивающего, поэтому Сиверу придется потерпеть.
— Надеюсь, ты достаточно пьян, - всё таким же голосом говорит Саттон, дотрагиваясь пальцами до его раны и пытаясь понять, сколько же швов придется наложить, — как маленький, ей-богу, — срывается с губ прежде, чем она успевает одернуть себя, чтобы не говорить такого, ведь они уже давно не маленькие.
И он не маленький.
Они уже давно не дети, даже если иногда очень хочется вернуться в прошлое.

Руки почти машинально возятся с изогнутой хирургической иглой, словно Саттон всю жизнь только этим и занималась — совсем недавно, всего лишь этим февралем, Робин лежал перед ней, а она отчаянно пыталась выцепить эту проклятую пулю из него, в глубине души почти до дрожи боясь, что он умрет у неё на руках и она ничего с этим не поделает. Подросток — тот самый мальчишка, который вечно встревал в разные передряги, постоянно тырил для неё шоколадные батончики из столовой и внимательно слушал, когда Тэдди рассказывала ему о своей работе на Ближнем востоке — он лежал перед ней, истекал кровью, хватаясь за её руку, и она по сей день понятия не имеет о том, в каком промежутке временного пространства ей удалось взять себя в руки и, достать эту пулю, а потом ещё и зашить его.
Тэдс смотрит на иглу в своих руках каким-то опустошенным взглядом, словно находится не здесь и не сейчас — словно рядом с ней и вовсе нет Расти и почему-то думает, что вот даже если вдруг возьмет и проткнет себе палец ею, то совершенно ничего не почувствует.
Вообще ничего.
Саттон всё ещё пытается не встречаться с взглядом Растина, сама не до конца понимая, почему ей так сложно заставить себя посмотреть ему в глаза — есть подозрения, что в глубине своей детской натуры, Тэдс просто надеется, что таким образом ей удастся сохранить самообладание и зашить его без каких-то эксцессов. Но Сивер продолжает болтать — «Зато тот мужик долго еще никого больше не пырнет» — и они словно снова возвращаются в детство, поэтому всего на секунду рука Тэдди замирает в миллиметре от раны Растина. Она чуть поджимает губы, втягивая воздух ноздрями и сидит так — почти не дышит, не шевелится, словно боится, что руки подведут её в самый последний момент. Снова какие-то странные образы врезаются в подсознание — как так получилось? Как она оказалась в этом мотеле? Как оказалась на этой войне? Почему ей до сих пор кажется, что она собственноручно когда-то приковала себя к нему и если кого-то и стоит обвинять в том, что сейчас так больно — то только саму себя? Рука до сих пор не поднимается, чтобы взять, да разорвать эту чертову связь, даже если прекрасно понимает, что ничего общего у них не осталось с тем детством — даже тот музей не стоит на том же самом месте, оставив за собой лишь руины, да воспоминания, которые всё чаще кажутся ирреальными, плодом воображения, кадрами из старого кино — не про них, не о них. Она почти забыла того мальчишку — ведь забыла, неправда? — ничего от него не осталось, кроме цвета глаз, да этой белобрысой, совершенно невозможной сущности, которую ей так и не удалось ни понять, ни обуздать — ни-че-го.
Теперь, сидя здесь, в этом богом забытом мотеле, после всех этих дней терзаний, самобичевания — ненависти к нему, к себе, к той женщине, да ко всему миру — Тэдди понимает, что возможно всё это время совершенно упрямо боролась за место рядом с ним, просто чтобы быть рядом — она же тогда его выбрала? Она к нему прицепилась?
Он не просил её быть рядом. Он не просил её оставаться насмерть. Вечно отталкивал, вечно говорил всякие обидные слова, а она, черт возьми, никак не могла отпустить его — так почему, глупая, почему?!
— Мне кажется, героических историй за последние уже не знаю сколько дней, всем хватит сполна, - бесцветным голосом отвечает она, при этом всё ещё не в силах поднять на него глаза, потому что ей кажется — стоит ей посмотреть на него, как она разрыдается здесь и этого она уже никогда себе не простит. Она осторожно дотрагивается до его кожи, словно и не злилась на него вовсе — ни сегодня, ни вчера, ни когда-либо вообще. Пытается причинять минимум боли и зашивает его осторожно, пытаясь не обращать внимание на его слова, но Расти, чтоб его, не затыкается. С одной стороны, это должно быть хорошо — он достаточно пьян, чтобы лезть на стенку от того, что его зашивают без анестезии, с другой — Тэдди бы точно предпочла, чтобы он замолчал. Но пьяному Сиверу вряд ли приходит на ум то, что не стоит сейчас говорить о том, как себя чувствуешь, когда «впутываешься во что-то, а потом даже не можешь понять, как так вышло». Саттон понимает, что, вероятно, он говорит о другом, но сама она почему-то думает о том, как же так вышло — как, черт возьми, так получилось — что она оказалась в этой точке пространства или может лучше будет сказать — оказалась в некой прострации? Ведь прекрасно понимает — и понимала всегда  — что беда в том, что не может ставить точки. Раз за разом предпочитает ставить запятые, словно цепляется за них как маленький ребенок, в надежде, что что-то от этого изменится — сколько же лет она ставит между ними запятую, так и не решившись принять одну простую истину — можно сколько угодно идти напролом, но если не суждено… может просто не суждено?
— Бывало, - она и сама не узнает свой голос, когда отвечает на его вопрос.
Вот в эту самую секунду.
И ещё в побочном штабе.
И ещё до…
Я до сих пор не могу понять, как меня сюда занесло, как ты не понимаешь?!
Последний шов наложен и вот уже Саттон собирается завязать узел, как Растин снова открывает рот и как будто назло упоминает Эвиденс Гейнтсборо. Тэдди снова кажется, что она перестает дышать, но в этот раз она не чувствует ни боли, ни злобы, ни даже обиды — внутри как-то совсем пусто, и она ничего не может с этим поделать, кроме как стараться случайно не проткнуть Расти, а то накладывать ещё один шов поверх других, ей больно не хочется.
Она думает, что могла бы влепить ему звонкую пощечину — не объяснить ничего, не сказав лишних слов. Просто так — проверить, насколько он пьян. Она бы могла влепить ему звонкую пощечину — за всё, что было «до»; за детство, которое она никак не может отпустить — и пусть прекрасно понимает, что в этом нет его вины; за то, что самым наглым образом украл у неё первый поцелуй, а потом сделал вид, что ничего не было — что тогда случилось? Зачем он тогда с ней так поступил? За каждый раз, когда он не отвечал на её звонки и смс. За все те дни, когда он не приезжал к ней в Йель, или же уезжал в своё чертово ЦРУ «потому, что вызывают». За каждое обидное слово, каждую ухмылку, каждое отфыркивание, за каждую ложь, за каждое не произнесенное слово — за всё, что она ему не сказала и, вероятно, уже никогда не скажет.
За то, что так с ней поступил и она теперь понятия не имеет, что же со всем этим делать.
Ломает голову который день, но всё равно не знает.
Саттон резко встает со своего места и отворачивается от него, снова принимаясь что-то искать в своей аптечке — не хватает нити или ещё чего-то, но на деле она не хочет — она не может — даже чувствовать его дыхание на своих волосах. На стене отблески от фар, проезжающих мимо машин, а ступни успели замерзнуть от хождения босиком, поэтому Тэдс и не замечает, как переминается с ноги на ногу, всё продолжая искать хирургическую нить в своей аптечке.
— Знаешь, я что-то очень сомневаюсь, что она выставила тебя, прости… выставила нас за дверь… за то, что ты — боец сопротивления… - Саттон вздыхает, наконец-то поворачиваясь лицом к нему и встречаясь с его глазами. Смотрит она на него без каких-то особых эмоций, даже и не зная, что она может ему сказать — слов не осталось, слез, впрочем, тоже, так что она может ему сказать? Чуть качает головой, приближаясь к нему и снова опускается рядом, в этот раз наклеивая поверх его швов пластырь среднего размера, а потом уже принимается обрабатывать его плечо, совершенно не обращая внимание на то, что её собственная майка успела испачкаться в крови Сивера — как символично, честное слово.
Она не знает, что случилось между ним и той женщиной.
Она не уверена, что хочет знать, что случилось между ним и той женщиной.

— Я не понимаю… - слова срываются с кончика языка как-то слишком легко, а ведь всего секунду назад Саттон казалось, что она не сможет выдавить из себя ничего внятного, даже если очень сильно этого захочет. Тонкая рука висит в воздухе, прямо над плечом Растина, а сама Саттон смотрит на рану, но по её взгляду нетрудно догадаться, что думает она о другом, — я не понимаю то, что ты говоришь… я правда не… - хочется разреветься, какая глупость, господи.
Ей на самом деле хочется разреветься, потому что у неё не осталось сил вникать в эту паутину проблем — не её проблем, ведь всё, что касается Растина Сивера не должно касаться и её в том числе, так почему ей кажется, что всё это — Эвиденс Гейнстборо или как её там зовут… Джулиет Кэдмон — каким-то образом связана и с ней?
Тэдди резко встает, понимая, что сейчас и в эту самую секунду ей по-настоящему плевать на рану Сивера — или может мысль о том, что ей стоит наложить швы попросту вылетает из её головы. Она отходит на пару шагов, всё ещё сжимая в руках эту крючковатую иглу и вздыхает, при этом ощущая, что в горле пересохло. Саттон смотрит куда-то в одну точку перед собой, продолжая стоять спиной к Растину и сама не обращает внимание, как на губах появляется чуть кривая усмешка.
Ничего не меняется, время идёт, набирает обороты, иногда даже бежит едва не спотыкаясь на поворотах, но ничего… и правда ничего не меняется.
— Знаешь, вы с этой… женщиной… она говорила загадками и теперь ты… это так утомительно, - усмехается, понимая, что сама того не желая, оказалась в какой-то непонятной паутине, как дурацкая бабочка, которая просто не смогла пролететь мимо, чтоб её, — я устала. Мне это так надоело. Ты всегда так делаешь… с детства так делаешь. А я как дура постоянно бьюсь об эти стены, а ты всё не… — Тэдди понимает, что говорит оборванными фразами и сама не в состоянии донести смысл до Сивера, но ей сейчас и правда всё равно — в том числе и на то, что он пьян и вряд ли сможет понять её. Но это тот редкий случай, когда Саттон просто не в состоянии стараться взвесить каждое слово, найти подходящие формулировки и пытаться до него докричаться, потому что ей кажется, что впервые с тех пор, как они столкнулись в музее, будучи детьми, они оказались на распутье. Ни тогда, когда он уехал в армию, ни после, когда ЦРУ пришло по её душу, и даже когда у неё проснулась способность — каждый раз ей казалось, что это финишная линия — какой-то долбанный переломный момент, который определит, что же будет дальше. Вот только сейчас Тэдс и правда понятия не имеет о том, что же думать по этому поводу, потому что даже не до конца понимает, что же сейчас между ними происходит, лишь чувствует эту огромную пустоту, которая переполняет её изнутри и не знает, что с ней делать.
— Мне так надоело слушать твоё «я должен был», «мой косяк», «нанесенный мной вред»… я была там, черт тебя дери, как ты не понимаешь? – Саттон наконец-то поворачивается к нему лицом и смотрит на него. Они ссорились, обижали друг друга, но почему-то ей кажется, что никогда прежде он не обижал её так, как сейчас — в эту самую секунду. — Я была там. Я была с тобой. А ты… ты снова ведешь себя так, как будто меня не было, как будто у меня изначально вообще не было права голоса, как будто я не выбрала поехать туда с тобой, как будто я не хотела спасти Дага, как будто ничего — совсем ничего — не было… как… как ты можешь, Растин? – в любой другой ситуации в её глазах заблестели бы слезы — как обычно, как раньше, как тысячу раз до. Так было всегда — до дрожи в руках, до скрежета зубов, до слез — возможно, в какой-то степени это превратилось в привычку — дурную, ненужную привычку, которая раздражает, от которой хочется избавиться, но всё не найдутся силы это сделать.
— Я не знаю, что… я не знаю, что я там увидела. Я не знаю, в каких вы с ней в отношениях, но хватит уже держать меня за идиотку, Расти, что тебе, что — ей, — Тэдди до сих пор не произносит её имени, и не хочет, потому что ей до сих пор не разобраться, как же она относится к этой женщине, — Что ты от меня хочешь? – внезапно срывается с губ и голос Саттон какой-то спокойный, словно голова вот уже который час не готова разорваться на мелкие кусочки от того, что ей до сих пор не понять, что же ей делать с ним — что же делать с собой. — Почему ты мне всё это говоришь? Что ты хочешь от меня услышать?